Прошло пять минут, а я все еще не смогла заставить себя постучать в эту дверь.

В итоге мне и не пришлось, поскольку после звяканья дверной цепочки ручка повернулась и в щели приоткрывшейся двери появилось лицо моей матери.

– Мерседес, – прошептала она.

Да, моя мать.

– Ты должна уехать обратно, – безапелляционно заявила я.

Жила-была некогда девочка, которая боялась всего мира.

Однажды, еще в детстве, она подумала, что мир мог стать лучше, что он мог улучшиться. Ей отчаянно хотелось верить в это, и одно время она верила.

Однако дело в том, что людские миры зачастую рушатся. Когда целый человеческий мир разбивается вдребезги и уничтожается, неужели это менее страшно, чем апокалипсис? Разве не таков в реальности смысл этого слова?

Уйдя из папиной тюрьмы, она пережила несколько кошмарных дней. И не просто потому, что папины слова жутким звоном отдавались в ее голове, не просто из-за его впечатавшейся в память широкой торжествующей ухмылки. Вдобавок к этому всплыло множество воспоминаний. Ей пришлось взять несколько отгулов, чтобы избавиться от кошмаров. И еще несколько дней для лечения в клинике. Она просто не смогла сама избавиться от нервной дрожи. Или от рыданий. Или от панического страха.

Это было слишком тяжело. Все это было невыносимо тяжело.

Все те годы жестокого насилия и папиных приходов в ее комнату по вечерам с камерой наготове.

Мама нашла спасение без нее.

Все те подвальные годы с папиными друзьями.

Больница и судебный процесс, и множество приемных семей, бесконечная череда кошмаров, лишь изредка перемежавшихся благополучными или терпимыми периодами.

А теперь ее отец собирался выйти из тюрьмы. Он собирался поиметь другую малышку. Другую дочь для своих…

Для своих…

Но она изо всех сил старалась избавиться от страха, горя и ярости. Убеждала себя, что это бессмысленно. Если – а это весьма сомнительное и маловероятное «если» – ее отца освободят досрочно, нет, черт возьми, ни малейшего шанса, что ему позволят приблизиться к его дочери. Ни одному человеку с историей ее папы не позволят приблизиться к маленькой девочке.

Верно же?

Она вернулась к работе, все еще пребывая в расстроенных чувствах, но уже менее мучительных. Немного менее мучительных. Возможно, работа поможет ей. Она напомнила себе о пользе выбранного поприща. Помощь детям стала теперь еще более важна для нее.

Но этот маленький мальчик…

На ее столе лежит его досье; красивый мальчик с такими же, как у нее, глазами, взгляд страдающий и слегка обреченный, но более чем откровенный. В досье полно доказательств порочности его родителей, однако мальчика возвращают к ним. Снова и снова. Все потому, что есть определенные правила, всяческие юридические тонкости и лазейки, и слишком много детей подвергаются опасности, и далеко не достаточно денег, домов или людей, способных помочь им.

Поэтому этот мальчик с омраченной душой и слишком откровенным и обреченным взглядом будет страдать дальше, снова и снова подвергаться насилию…

Ронни Уилкинсу нужен ангел.

– Девятнадцать лет, Мерседес, – и это все, что ты можешь мне сказать? – Мамино лицо сморщилось, выражая еще не забытое мной с детства раздражение, но она распахнула дверь и добавила: – Заходи.

– Нет, я здесь не для того, чтобы вести разговоры. Тебе надо уехать обратно, или куда захочешь, все это уже не моя забота.

– Ты грубишь матери; я воспитывала тебя по-другому.

– Да, по-другому, вынуждая терпеть домогательства отца.

Размахнувшись, мать отвесила мне пощечину и в ужасе уставилась на свою ладонь – ведь это легче, чем смотреть на мое изуродованное лицо.

– Эсперанса поведала мне о медицинском прогнозе, – помедлив, продолжила я, – сообщила о том, что всем вам хочется сделать. Привезти его домой и позволить умереть в окружении семьи. Но он пока не умер, и если вы хоть на минуту допустили, что я когда-нибудь смогу даже подумать допустить его к детям…

– Он никогда не обижал никого другого.

– Моих ран более чем достаточно. Я не могу помешать вам подать ходатайство, но не стану подписывать его. Ни как жертва, ни как агент ФБР. Более того, я напишу судье свои возражения по этому поводу.

– Такой разговор не ведут в коридоре, – возмущенно произнесла она.

– Мама, мы не ведем разговор. Я лишь сообщила тебе о том, что никогда не сделаю.

Ее волосы почти полностью поседели, но выглядят по-прежнему густыми и здоровыми; заплетенная коса свернута в узел на затылке, тонкие волнистые прядки выбились из укладки, словно протестуя против столь чопорной строгости. Лицо изрезано морщинами, но темно-карие глаза остались такими же, какими я их помню. Она похожа и не похожа сама на себя. Даже ее одежда практически не изменилась: украшенная вышивкой белая блузка и длинная многоярусная разноцветная юбка – единственные вещи, которые она позволяла себе покупать, потому что папа влюбился в нее благодаря таким юбкам, как она обычно рассказывала нам. Разве что вырез блузки стал немного выше, чем раньше, да плечи поникли под кружевными краями воротника. Что ж, минули десятилетия…

– Отправляйся домой, мама, – сказала я, и помимо воли голос мой смягчился, прозвучав почти сердечно, – возвращайся к семье и смирись с тем фактом, что давным-давно потеряла свою младшую дочь.

– Но я не потеряла тебя, – возразила она, не замечая слез, заструившихся по ее впалым щекам. – Вот же ты стоишь передо мной, еще более упрямая, чем в детстве.

– Ты потеряла меня в ту минуту, когда я сообщила тебе о том, что делал папа, а ты ответила, что я должна быть послушной дочерью.

– Он же был твой папа, – бессильно произнесла мать, – он был…

Отчасти я осознавала ограниченность ее разговорного английского. Английским у нас пользовались в школе, на работе и в общественных заведениях. Дома мы говорили по-испански, если только другим детям не приходилось выполнять школьные домашние задания. По соседству жили родственники – исключительно родственники – многочисленные разнородные кузины и кузены, тетушки и дядюшки, бабушки и дедушки и престарелые потомки, переехавшие в соседние дома на нашей улице или за углом. Если б не школьные уроки, то вы не услышали бы английской речи на нашей улице вплоть до угловых магазинов. В общем, испанский язык окружал бы вас почти до центра города.

Я коснулась ладонями ее лица и, подавшись вперед, поцеловала в лоб. Такой поцелуй от Вика означал желание поддержать меня. Но мой поцелуй означал прощание.

– Уезжай домой. Ты потеряла дочь, и она никогда не вернется домой. Она нашла для себя новую, лучшую семью.