Он выйдет в холл, наденет пальто и выскользнет на лестницу, осторожно затворив за собою дверь…

Долгие послеобеденные часы он проведет, прохаживаясь в одиночестве по улице либо в каком-нибудь маленьком кафе или кино. А вечером вернется на виллу и вновь увидит там Карлу, а может, и Лео, за семейным столом. Он будет пристально всматриваться в их лица, пытаясь понять, что же произошло в четырех стенах после его ухода, но так и не сможет уловить ни малейшего взгляда или знака… Погоня за Карлой по темным комнатам, грохот падающих стульев и распахнутых дверей? А может, минутная борьба у подернутого серой пеленой окна в малой гостиной? Но скорее всего Карла проявит покорность судьбе. Ведь грехопадение, которое она сама давно предчувствовала, покажется ей неизбежным.

Он не узнает об этом никогда. И, несмотря на этот трагический в жизни Карлы полдень и на то, что эти постыдные, гнусные свидания будут повторяться, жизнь семьи в силу привычки и стремления соблюсти приличия внешне ни в чем не изменится… Еще одной недомолвкой, еще одной ложью больше. Вот и вся разница! Но, быть может, однажды тайные мерзости, подобно червям, выползающим из гниющего трупа, вдруг вылезут наружу в момент ссоры двух эгоистов, и здание лжи рухнет. Они внезапно предстанут друг перед другом голыми, и это будет конец, подлинный конец всему.

Микеле показалось, что он задыхается. Он остановился и, глядя прямо перед собой невидящими глазами, уставился на витрину магазина. Теперь он добрался до самого края бездны: больше уже нечего продавать — ни невинность Карлы, ни его любовь к Лизе, ни отчаянную решимость совершить гнусность, ему нечего больше вручить Лео в обмен на деньги. После всех этих фантастических картин, таких же мрачных, как и пропасть, в которую катилась его жизнь, у него пересохло во рту. Он испытывал глубочайшее опустошение, ему хотелось кричать, плакать. Он чувствовал себя смертельно усталым, растерянным, точно в самом деле несколько минут назад оставил Карлу в доме Лео и сейчас там, за закрытыми дверьми, свершается надругательство над его сестрой; она сопротивляется, пытается оттолкнуть Лео, обращается в бегство, Лео настигает ее и обнимает. И в непроглядно-черном небе его мрачных фантазий молнией сверкнуло видение: в мгновенной смене цветов и форм — бессильно повисшие руки, обнаженная грудь, стыдливо прикрытые глаза, нагое, тело Карлы и склонившееся над ним тело Лео. Он испытывал такое отвращение и одновременно жалость к себе, такую тяжесть от всей этой грязи, что ему невольно захотелось умыться чистой водой, будто в сумеречные, тайные уголки его души могли ворваться потоки свежей воды — журчащие в траве ручьи, белые, бурливые каскады, низвергающиеся со скал, холодные пенистые горные реки, несущиеся по мелким камням, сбегающие весной с тающих снежных гор потоки, которые потаенными, извилистыми путями спускаются в долины. Все самые прозрачные источники земли, казалось, не могли утолить жажду его исстрадавшегося, иссохшего сердца.

Он пошел дальше. Теперь он понял, что слова: «К счастью, это лишь бредовые помыслы», — не очистят его. По душевному смятению, по горечи во рту он понимал, что пережил эти фантасмагории наяву. Больше он не сможет смотреть на Карлу глазами брата, забыть, что он вообразил ее такой, какими обычно представляют себе пропащих женщин. Поздно возвращаться к успокоительным картинам, подлость в мыслях ничем не лучше подлости содеянной.

И он понял, что станет с ним, если он не сумеет побороть свое равнодушие. Одинокий, без желаний, без любви, он, чтобы спастись, должен либо принять устоявшиеся жизненные принципы, либо навсегда выйти из игры. Но тогда он должен возненавидеть Лео, полюбить Лизу, испытывать отвращение и сострадание к матери и нежность к Карле. Увы, все эти чувства были ему незнакомы. А может, ему следует уйти из дому и искать близких ему по духу людей, искать такие места, где, точно в земном раю, все, и слова, и жесты, и чувства, нерасторжимо связано с породившей их реальностью.

Этот рай искренности и правды (во всяком случае, так ему показалось) он увидел однажды, два года, назад, когда проститутка, которую он встретил на улице и привел в гостиничный номер, вдруг залилась слезами. У этой маленькой, недалекой женщины было странное тело, привлекавшее смешным несоответствием между крупной грудью и ягодицами, и худой, грациозной спиной. Поэтому раздетая она ходила, наклонившись вперед, горделиво покачивая, точно павлин хвостом, своими пышными округлостями. Другое несоответствие заключалось в том, что она выставляла свои розовые, потасканные прелести завернутыми в жалкую черную шаль, которую нацепила как-то косо, точно карнавальный костюм. На ступеньках лестницы она без тени грусти рассказала ему, что это рваное подобие шали надела в знак траура по матери, которая умерла неделю назад. Но это печальное событие — ведь теперь она осталась совсем одна на всем белом свете — не мешало ей каждый вечер искать друга, который разделил бы с ней ее одиночество, да и жить надо. В номере она разыграла сценку оскорбленной стыдливости, — весело, с живостью и непосредственностью. Комната была маленькой и скромно обставленной. Точно беглец, который, чтобы легче было скрыться, избавляется от ненужного ему оружия, она постепенно оставляла на полу разнообразные предметы своего туалета: ветхую черную шаль, юбку, комбинацию, трусики. И, наконец, почти совершенно голая, в одних лишь чулках, спряталась в самом теплом и темном углу возле печки. Потом появилась из своего убежища с комичными ужимками, нелепо поводя бедрами, точно кланялась на каждом шагу. При этом она громко возмущалась и старательно прикрывала руками срамные места. Наконец осторожно легла в постель с милой, таинственной улыбкой, обещавшей невиданные, утонченные ласки. Но когда он попытался заставить ее показать свое профессиональное искусство, она отказалась. Он настаивал, и тогда она залилась слезами. Но это был не сдержанный, горестный плач, полный достоинства, и не истерика с криками и конвульсиями. Нет, она плакала по-детски беспомощно, шумно всхлипывая, и по лицу ее катились крупные слезы, отчего все ее тело содрогалось, особенно — нежные белые груди, точно они были двумя неопытными всадниками, которых строптивая лошадь беспрестанно подбрасывает в седле. Он изумленно смотрел на нее, не понимая этого внезапного перехода от веселья к отчаянию, После долгих расспросов он понял, что в тот момент, когда он просил ее блеснуть своим профессиональным мастерством, в голове этой женщины, лежавшей рядом с ним и столь далекой ему, вспыхнула мысль о недавно умершей матери, и воспоминание было таким нестерпимо острым и сильным, что она разрыдалась. Сбивчиво объяснив это жалобным, сонным голоском, она высморкалась, вытерла слезы краем простыни и снова стала веселой, спокойной, даже трогательно-заботливой, точно просила прощения за неуместное проявление горя. А он, склонившись над ней, с большим интересом разглядывал ее лицо.

Кончилось все как нельзя лучше, и спустя час они расстались у дверей гостиницы. Каждый пошел своей дорогой: больше они не встречались.

И теперь, вспоминая о слезах этой женщины, он подумал, что они были искренними и безыскусными, как сама ее жизнь. По накрашенному лицу обильно катились слезы, беря свое начало в глубинных, таинственных истоках жизни. Так при малейшем усилии под кожей вдруг вздуваются мускулы. Душа той пропащей женщины со всеми ее пороками и добродетелями осталась цельной и здоровой и словно была хранилищем прочных и подлинных ценностей. В каждом ее движении проявлялась глубокая и простая правда чувства. А вот он был совсем другим. Его душа точно служила белым, плоским, бесстрастным экраном, на котором тенями проплывали радости и горести, не оставляя никаких следов. Его собственная несостоятельность, казалось, передавалась другим, все вокруг него становилось бессмысленным, бесцельным — призрачной игрой света и тени. А фигуры тех, кто по традиции был воплощением семейных уз — мать и Карла, воплощением любви — Лиза, в его воображении бесконечно двоились, порождая совсем иные образы. Так, в Карле он, в зависимости от обстоятельств, вполне мог увидеть порочную женщину, в матери — глупую, нелепую даму, в Лизе — похотливую самку. Не говоря уже о Лео. Под влиянием чужих слов и собственных беспристрастных суждений он то ненавидел его, то проникался к нему симпатией.