— Сворачивай, дядя Миша, сворачивай!

Беглецы вылетели на повертку — в лес, а там — и к озеру…

Сзади послышался стук копыт — погоня!

Один из прыгнувших в сани парней сдернул с плеча лук:

— Ницево, ницево, ужо посмотрим…

И первой же стрелой сразил одного врага — тот так и полетел в сугроб, кувырком свалившись с лошади. Вторая стрела тоже нашла свою жертву… И третья…

— Ну ты и стрелок! — с уважением выкрикнул Максик.

Воин улыбнулся:

— Я ж охотник.

Влетев в лес, беглецы безостановочно поехали лесной дорожкой, Ратников чуть ослабил поводья, давай лошадям отдохнуть.

Смеркалось. Небо сделалось ниже, вдруг повалил снег, и это было хорошо — заметал следы от погони.

— Смотри, какие снежинки, Эгберт, — улыбнулся Макс. — Большие, пушистые… Дядя Миша, а мы сейчас куда едем?

Сказал и упал, повалился в солому.

— Макс? — почувствовав неладное, Ратников обернулся и быстро передал поводья сидевшему рядом воину. Не лучнику, другому.

— Максюта! Да что ж ты лежишь-то? Что ж ты…

Вот когда Миша осознал, что такое настоящий страх! Неужели зря все? Неужели Макс сейчас вот так глупо погибнет? И что? И зачем тогда все… этот браслет… неужели…

— Макс! Макс! Максюта!

— Ты его не тряси, господине, — тихо промолвил лучник. — Покой ему посейчас нужен. Покой.

— Покой… — Ратников горько усмехнулся. — Где его сейчас найдешь-то?

— Поищем… Тут, я чаю, деревни должны быть. Озеро-от — рядом.

Дав лошадям передохнуть, поехали дальше — и до наступления полной темноты уже были на берегу: впереди, далеко-далеко, расстилалась заснеженная равнина озера. Скоро уже и апрель, а лед все еще не таял.

На протяжении всего пути Максим так и не пришел в сознание, лишь метался, бредил — видать, хорошо его приложил тот чертов крестоносец. Хотя… сотрясение, вряд ли чего больше — лучник прав, парню сейчас бы покой…

Покой…

— Что это там слева, не деревня, часом?

— Избы! — присмотрелся стрелок. — И церковка… или часовня. Какое-то большое село!

Ратников хмыкнул:

— Теперь бы еще узнать, есть ли там немцы?

Ну, прямо, как в кино! Этакие партизаны…

Возница придержал лошадей, обернулся:

— Так что, сворачивать?

На фоне быстро темнеющего неба светились тусклые огоньки лучин. Скоро и они погаснут — спать в те времена ложились рано.

— Я схожу, посмотрю, — неожиданно предложил Эгберт.

И несмело улыбнулся. Этот парень вообще стеснялся незнакомцев, чужих.

— Давай, — Миша махнул рукой и, услыхав донесшийся лай, добавил: — Смотри только, чтоб собаки не разорвали.

С минуту было слышно, как под ногами Эгберта скрипел снег. Затем все стихло. Лишь собаки залаяли еще больше, заливистей — понятно, почему.

Снег давно уже перестал валить, небо прояснилось, видны стали и звезды и нарождающийся молодой месяц — узенький такой серп. Максим наконец пришел в себя и попросил пить.

Ратников рванул с пояса флягу:

— Как себя чувствуешь?

— Ничего… Только перед глазами — мурашки зеленые.

Мурашки… Хорошо, хоть так. Могли ведь и мечом достать… и копьем… и стрелою. Могли… Нет уж, больше для Макса — никаких схваток!

— А где Эгберт?

— Да должен бы уже прийти…

Сказав, Ратников снова услыхал скрип — кто-то шел. Видать, возвращался Эгберт, кому ж еще-то?

Точно, он!

— Поехали, нет там никого. Ни русских, ни немцев.

Бывший подмастерье давно уже научился прилично болтать по-русски, и в войске Александра его не считали чужим, принимая за чудина или эста, и тех и других хватало с обеих сторон, и кнехтами-ратниками, и так, на подхвате. Гибли они обычно первыми, и никто их не считал, так и в летописях указывалось — «бесщисла».

С новой силой залаяли псы.

— Я тут договорился, — Эгберт кивнул на крайнюю избу, хозяин которой, выскочив на улицу, уже отворял низенькие воротца.

— Сюда, сюда от, заезжайте. Коняк можете в хлев поставить, все одно немцы коровенку свели.

Немцы коровенку свели… Это хорошо! Вряд ли сей мужичок питает симпатии к крестоносцам.

— Ну, заходите… Что с малым-то? Чего шатается? Ранен?

— Да есть немножко.

В маленькой курной избенке оказалось очень тепло и уютно, к тому ж — малолюдно, хозяин оказался вдовцом и жил один месте с дочкой — рыженькой, лет тринадцати с виду, девчонкой, с явным удовольствием исполнявшей роль домовитой хозяйки.

— Сюда, эвон, на лавку садитесь, к столу… Посейчас, еще один светец зажгу… Раненого давайте туда, ближе к печке. Вона, на сундуке шкура постелена. Господи, молоденький-то какой… А бледненький! Ничего, вылечим, выправим, на ноги поставим. Онучи туда, к огню, вешайте.

— Я так-то рыбак, да зимой больше охочусь, — рыжеволосый, невысокого росточка, хозяин чем-то походил на свою дочку… Вернее — она на него. Вздернутые носы, круглые, с веснушками, лица, любопытные светло-серые глаза.

— Меня Путятой зовут, а дочку мою — Ефросиньей… Вы ешьте, ешьте, варево-то.

На следующий же день Макс почувствовал себя гораздо лучше, даже порывался встать, пойти… Только вот пока не очень-то ясно было — куда идти? На псковской дороге вполне могли быть немцы, а остатки разгромленного отряда Домаши Твердиславича уже давно наверняка пробились к своим.

И все же, решились отправиться к Пскову. Уже приготовили лошадей, с утра решили выезжать, а сегодня, что ж — Ефросинья топила баньку, а ближе к вечеру обещался вернуться хозяин, ушедший на охоту вместе с лучником Ермолаем.

Они вернулись гораздо раньше, возбужденные, почти что бежали, а Ермолай так прямо светился радостью:

— Отыскали! Отыскали своих, братцы!

— Да что ты говоришь? — удивленно вскинул глаза Михаил. — А это точно — свои, не немцы?

— Свои… Я ж охотник. И стяги видны, и шеломы сияют — кованая рать суздальская. Станом встали на озере, близ Вороньего камня.

Обоих парней, Макса и Эгберта, Ратников отправил в деревню, что на том берегу озера — у Путяты там жили дальние родичи. Ребята поехали не одни, с проводницей — рыженькой Ефросиньей, явно положившей на Максика глаз.

Когда прощались на озере, у развилки, девчушка окинула Ратникова честнейшим взглядом и, перекрестясь, заверила, что присмотрит за раненым самолично.

— Ну и за этим тоже, — она кивнула на Эгберта и засмеялась.