— Ром, ты чего?

Все было неправильно. Мне так жаль. Так жаль.

Я вскочил с кресла и заключил ее в свои объятия. Сжал изо всех сил, и проклятые слезы потоком хлынули из глаз. Совсем, как у девчонки, вот ведь засада. Но мне казалось, что я сейчас задохнусь. Не было даже сил просто вдохнуть воздуха, легкие будто сдавило бетонной плитой.

А мама замерла, не зная, как реагировать. Черт побери, я не обнимал ее уже несколько лет. Сам отталкивал. Хамил, дерзил, постоянно расстраивал. А теперь вот — держал в своих руках и понимал, какая же она хрупкая и беззащитная. Надави сильнее — сломается. Что я и делал все это время, только не руками, а своими жестокими словами.

— Сын… — Позвала она хрипло.

Наверное, смотрела на меня непонимающе. Но я прятал глаза, уткнувшись в ее макушку. Не хотел, чтобы видела мои слезы. А мама уже слышала и всхлип, с которым я резко втянул в себя воздух, и успела испугаться. Хотела, было, отстраниться, чтобы взглянуть мне в лицо, но я не дал.

— Прости. Прости меня. Прости! — И вместе с этими словами из меня полилась боль, которой я так долго не давал выхода.

— Ром. Ромка. — Это было похоже на смех. — Всё уже, всё. Тише.

Но она не смеялась. С такими горькими интонациями не смеются.

— Тебе, правда, было бы лучше, если бы я ничего не рассказал? — Отпустил ее, перехватил за плечи и посмотрел в напряженное лицо.

Во рту вдруг стало сухо, с трудом получилось сглотнуть.

— Не знаю. — Едва слышно отозвалась мать. Заморгала часто и тревожно. Улыбка соскользнула с ее сжатых губ и окончательно исчезла. Дрожащие руки коснулись моего лица, пальцы бережно стерли слезы с щек. — Я не знаю, сын.

— Но ведь он ушел. — С силой втянул в себя воздух.

Мне было так жалко ее. Так жаль.

— Я сама попросила его уйти. — Зеленые глаза налились теплом. — Не могла. Не могла видеть его и представлять…

Эта картина и перед моими глазами стояла всякий раз, когда я на него смотрел. Бумаги на полу, Нина на его столе. Его руки на ее теле, на бедрах чуть ниже небрежно задранной до талии юбки. Его губы на ее губах. Жадные, голодные, ненасытные. Мерзость.

— И ты не позволишь ему вернуться?

— Не знаю.

— Но он же сказал, что у них ничего не было. — Теперь я сам его защищал. Хотел, чтобы ей было легче. — Он тебе говорил? — Принялся лихорадочно шептать: — Нина сама к нему полезла. Хотела соблазнить, предлагала себя. Она мне то же самое сказала. Подтвердила. Все так и было.

— Ты сам-то ему веришь? — Ее ладони все еще были на моих щеках.

С ума сойти, мама была ниже меня на две головы, а я все еще помнил, как она качала меня на руках и пела песни.

— Я… — Глубоко вдохнул и шумно выдохнул. — Не знаю. Но хочу верить.

— И я хочу. — Мама облизнула сухие потрескавшиеся губы. Пожала плечами. — Но ведь ты мой сын. Бывает, что человек оступается. Затмение на него находит или что-то еще, что можно было бы оправдать. Но ведь нельзя забывать, что мы — родители. Как я могу предать того, кого носила под сердцем, родила, воспитывала, отдавала всю себя, все свое время, всю любовь и ласку? Тебе ведь нравилась эта девушка? Да? Она приходила к нам в дом, Андрей видел, как ты к ней относишься. Так как он мог?

Сквозь ее покрасневшие веки прорвалась влага. Мама тоже была на грани. Все, о чем она думала все эти дни, стараясь успокоиться, оно просилось сейчас наружу, причиняя ей еще большие боль и страдания.

— Он сказал, что ничего не было. — Повторил я.

Будто эта фраза была заклинанием, которое могло склеить разбитую семью.

— Возможно. Но я не готова…

— Ты его любишь? — Спросил я, шмыгнув носом.

Она посмотрела на меня с умилением.

— Ну, и что?

— Если любишь, дай ему шанс. — Голова шла кругом. Я понимал, что наделал кучу ошибок, но все мои проблемы были ничтожны по сравнению с тем, что мама с папой могли разойтись навсегда. — Я раньше не замечал, не понимал, а теперь знаю — он тебя любит.

Я и сам был капризным, избалованным ребенком все это время. И мне самому тоже нужно было многое исправить в своей жизни. Нужно было постараться загладить вину перед всеми, кому я причинил боль.

— Ладно, всё, давай не будем об этом. — Мама прижалась лицом к моей груди. — Время само расставит все по местам. Ты лучше с Леночкой помирись. Не могу я смотреть, что вы как кошка с собакой. Родные ведь брат и сестра. И ближе друг друга у вас никого нет. Меня не будет, отца не будет, а вы будете друг у друга. Молодые еще, глупые, поэтому не понимаете этого. Вы одна кровь. Любить вам нужно друг друга, поддерживать, держаться крепче.

— Лихо ты, мам, тему перевела. — Погладил ее по спине.

И мы замерли в тоскливой тишине.

Настя

— Я буду жаловаться в Министерство! — Застегивая куртку, возмутилась Маринка. — Странная госпрограмма какая-то.

— А тебе что-нибудь объяснили? — Взволнованно спросила я.

— Не положено, и всё. — Девушка натянула берет прямо на култышку. Смотрелось это, мягко говоря, оригинально. Как гнездо под колпаком. — Насть, они тебе что именно сказали? Для лучших студентов программа?

— Да.

— И чем я не лучшая?

— Так может это поддержка только для приезжих? — Предположила Оля, наматывая вокруг шеи цветастый шарф. — У тебя же прописка. Вам городским и областные льготы и федеральные, а нам — шиш с маслом всегда.

Савина взвалила сумку на плечи.

— Нужно все об этом разузнать. Почитать правовые акты, порыться в сети. Но если мне чего положено, а я не получаю, то буду жаловаться! Они меня еще плохо знают!

— Погоди ты с Министерством. — Еремеева напялила шапку. — Я завтра схожу и все узнаю. У меня тоже только регистрация в общаге. Спрошу, может, дадут чего.

— Ой, девочки, — я посмотрелась в зеркало. Плащик смотрелся неплохо, но на улице уже холодало, а переодеваться в старый пуховик ужасно не хотелось. Он вышел из моды еще при царе Горохе, и лежал теперь свернутый на дне чемодана, куда я его сунула в прошлом году, пребывая в полной уверенности, что обязательно куплю новый к следующему сезону. — Простите, что я вас с толку сбила. Нужно мне было сначала все толком выспросить, а не гонять вас зря.

— А если меня обманули? Нарушили мои права? — Не унималась Марина. — Нет уж. Пожалуюсь в черную метку. Сейчас все так делают.

Оля глянула на меня, изображая деланный испуг. Савина всегда была страшна в гневе. Спорить было бесполезно. Если уж собралась писать в столь критикуемую ею организацию, значит, разогнала свой паровоз возмездия до небывалых скоростей, и пощады можно было не ждать никому.

— Насть! Настя! — Отвлек нас от разговора голос Исаева.