Возможно, не хотела узнавать. Когда она смотрелась в зеркало, она просто в него смотрелась. Она больше не собиралась внутренне, как когда-то, перед тем как выйти на люди, и мне этого не хватало; я жалела, что больше не увижу, как слегка сужаются ее зрачки – и снова расширяются от удовольствия при виде собственного отражения.

Ну здравствуй.

Она опять повернулась к охраннику, который продолжал в нее вглядываться. Голубоватый свет, отразившись от крыши автомобиля, озарил тонкую кожу вокруг глаз, и стало видно, как на виске бьется жилка. Она с печалью посмотрела в лицо охраннику. Позволила ему убедиться, во что превратилась Кэтрин О’Делл.

– Теперь-то вы меня узнаете?

Мужчина отступил от автомобиля и быстро нашел (или притворился, что нашел) в списке наши имена. Шлагбаум щелкнул, открывая нам путь. В зеркале заднего вида я видела, как охранник, словно полицейский из мультфильма, сдвинул на затылок фуражку и озадаченно поскреб голову.

Она сказала:

– Вот тут мы похоронили кролика. Нет, не кролика, а зайца.

Мы проезжали мимо вещательной вышки, огромного пилона, воздвигнутого на четырех стальных опорах рядом со стеной телекомплекса. Передатчик высотой почти четыреста футов, нависавший над южной частью Дублина, обеспечивал работу всего телевидения.

Я вспомнила их с Хьюи Снеллом эскападу. Это было году в 1968-м, когда тут еще шла стройка. Всю охрану обеспечивали два сотрудника спецотдела, которые вечно ошивались в столовой, поэтому там не стоило курить марихуану, а тогдашние продюсеры цитировали Грамши и ходили в клетчатых брюках.

Они с Хьюи Снеллом сидели на солнышке возле столовой, курили и прогоняли свои реплики, когда из зарослей травы у стройки вдруг раздался жуткий вопль, словно завывал баньши. Мать пошла посмотреть, что там такое. По примятой траве тянулся алый кровавый след, который привел ее к раненому зайцу. Ужасная находка, потому что заяц – особое создание и убить зайца значит навлечь беду. Бедняга весь дрожал, его сильные задние ноги судорожно дергались, а глаз, которым он смотрел на нее из травы, казался человеческим. Так она это вспоминала. Умирающий пес, говорила она, знает, что он пес, кошке все равно, а вот у этого зайца были карие глаза, как у одного из твоих знакомых, хотя он и был диким зверем. Она подсунула под него ладонь и почувствовала влагу. Подняла его, и ей на руку вывалились кишки. Пришлось бежать за камнем. Она вернулась и ударила по маленькому черепу: раз, и еще раз – заяц, умирая, смотрел ей прямо в душу.

В то время Хьюи был настоящий красавчик. И хитрец каких поискать. Он обворожил здоровенного строителя и раздобыл лопату. Он флиртовал со строителем так откровенно, что мог бы и схлопотать, но тот почему-то согласился им помочь. Втроем они дошли до вышки, выкопали яму и похоронили зайца строго посередине между четырьмя изогнутыми опорами, которые, если посмотреть в небо, сходились наверху в одну точку.

Я хорошо знала эту историю. Каждый раз, когда включали телевизор, я думала об этом волшебном создании, о его быстрых ногах. «Подлунный заяц», говорила она о нем. Или «тот воинственный зверь».

Я привела ее в радиостудию. Администратор сразу ее узнала и позвонила по телефону: «К вам мисс О’Делл». Нас проводили вниз. Я села на вытертый диван, а ее пригласили в студию номер семь. Через минуту и мне сделали знак зайти. Я села рядом со звукорежиссером и через стекло увидела, как моя крошечная мать надевает на крашеную рыжую голову большие наушники. Она со знанием дела покосилась на поролоновую микрофонную насадку. «Закрой глаза, – приказала я себе. – Зажмурься». Я ждала, когда загорится красный сигнал «Идет запись» и из старого безумного рта зазвучит чистый, здоровый голос матери: «Доброе утро. Да, чудесное утро. Спасибо за приглашение», – после чего мне останется лишь блаженно запрокинуть голову и позволить ему прохладным дождем пролиться на мое лицо: Кэтрин О’Делл вспоминает свои славные дни.

По окончании передачи тяжелая звукоизоляционная дверь открылась, и ведущий вывел ее ко мне. Она очень устала. Опять ушла в себя, отгородившись ото всех, сосредоточилась на чем-то, даже поджала губы. Но я перехватила ее взгляд, и на меня, пробившись сквозь завал проблем, на миг глянула девочка, которая знает, что вела себя хорошо, или старуха, которая еще не успела умереть. Я сказала: «Ты прекрасно выступила», – и она переспросила: «Правда? Хорошо было?»

На выходе из радиоцентра мимо нас в фойе шел один из ведущих старого поколения, но, присмотревшись, повернул обратно и шумно ее поприветствовал. Он сжал ладони и даже отвесил нечто вроде поклона, что получилось и игриво, и сердечно.

– Необыкновенная Кэтрин О’Делл! – воскликнул он. – Разумеется, вы меня не помните. Я играл одного из молодых парней в «Восстании на Пасхальной неделе». Помните эту пьесу?

– Да, конечно.

– Вы были…

– Лучше не вспоминать.

– …великолепны.

– А какие наряды!

– Всем-всем расскажу, что вас встретил. Вы меня не помните, но все же.

– Конечно, я вас помню, – сказала она. – Все время слушаю ваши передачи.

– Ну что вы!

– Да. По радио. Слушаю.

– Правда? Теперь буду волноваться. Боже мой, сама Кэтрин О’Делл!

Я отошла в сторону и позволила этой жеманной парочке упиваться взаимными комплиментами.

* * *

Когда моя мать умирала, я думала, что не справлюсь, что ее тело, которое я так хорошо знала и от которого всю жизнь отстранялась, измучит меня своей последней болезнью. Я перекатывала ее к себе, подстилала под ее иссохшую задницу одноразовую пеленку и перекатывала обратно. Еще раз – туда-сюда – чтобы расправить пеленку, снять бумагу с липучек и прилепить каждую к простыне. Она стонала, но на меня не ругалась.

Я понимала, что обращаюсь с ней оскорбительно, но в то же время нормально.

– Вот умница, – говорила я ей, как незнакомой.

Она до последнего оставалась на Дартмут-сквер. Утром и вечером с ней находилась сиделка. Мы пообещали ей, что, когда настанет необходимость, наймем медсестру из хосписа. Я не знала, как долго она протянет, и не хотела, пока она жива, упустить ни дня. Ей не нравились обои, и я дала слово, что при первой возможности покрашу в ее спальне стены. Она раскладывала по кровати карточки с образцами: «Белая кость», «Белый хлопок», «Парусина». Мне хотелось сказать: «Они же все просто белые!» Но она продолжала их рассматривать. Проводила пальцем то по одной карточке, то по другой и просила принести образцы побольше. Она не забывала о своей просьбе и на следующий день ее повторяла. Я покрасила несколько дощечек и расставила их по комнате. Она хотела подобрать самый чистый белый цвет, а это означало, что