выбор и крайне узок, и бесконечно широк. «Белая кость» или «Парусина»? Солнечный луч, упав на ковер, медленно поползет по стене. Что может быть важнее?

Оставалось ее тело, требовавшее ухода. Я поражалась, с какой легкостью ее кости сдались и перестали держать обвисшую плоть. Зато прониклась уважением к суставам, которые не позволяли всей конструкции окончательно развалиться.

Ничего приятного во всех этих процедурах не было, и меня саму удивляло, что я испытывала благодарность. Конечно, я ее любила, и это играло свою роль, когда я ее обтирала, мыла и успокаивала, но ведь есть такие, кто делает то же самое для чужих людей, и делает хорошо. Я готовилась к отвращению, а чувствовала только, что все делаю как надо. Пытаясь подобрать к этому чувству слово, я, как ни странно, остановилась на «почтительности». Когда я натирала ее ноги кремом, поднимала ее с постели и усаживала на горшок, а то и занималась чем похуже, на меня снисходило умиротворение.

Труднее всего было отходить от нее на кухню за чашкой чая: я быстро кидала в чашку пакетик, хватала чайник. И почти невозможно – отлучиться в аптеку, пополнить запас одноразовых перчаток и влажных салфеток, купить еще пачку ватных палочек, какими умирающим смачивают губы. Ее язык жаждал воды, но желудок ее уже не принимал. «Как мы сегодня?» – спросил, наклонившись к ней, врач. Она открыла глаза, и я прочитала в них жгучее желание прожить еще хотя бы час, хотя бы день. Кэтрин О’Делл уходила в никуда. Она была здесь, вся, целиком. Была собой.

Пережить последующее оказалось проще. Она умерла, и мне стало не за кого зацепиться. Когда это случилось, я была дома одна. Паузы между вдохами делались все продолжительнее, и одна из них затянулась навсегда.

Я долго сидела рядом с ней. В голове не было ни одной мысли. Абсолютная тишина.

Внезапно у меня скрутило от голода живот. Я встала и вышла за дверь. Странно было думать, что теперь это проще простого. На кухню я шла с новым ощущением легкости, потому что впервые за долгие недели смогла отойти от ее постели. Могла ходить из комнаты в комнату. Я никому не спешила сообщить, что она умерла, – не знала, как об этом сказать; никому не звонила, набрала только номер, который мне дали в хосписе. Кэтрин умерла воскресным вечером в банковские каникулы, и врача, чтобы засвидетельствовал смерть, пришлось ждать долго. Она много часов лежала в восхитительной тишине. Я понимала, что это горе. В ком-то мертвое тело вызывает ужас, кого-то оскорбляет своим видом, но мне любимые останки матери служили утешением, потому что я знала, что ее там нет. Она была не здесь.

* * *

Немного о похоронах. Мать часто на них бывала и хорошо знала, как все должно быть организовано. Она бы оценила скопление народу в церкви, украшенной в тот весенний день ветками вишни в цвету («как по-японски», перешептывались между собой актеры). Все пришли в черном. Детей, к сожалению, было мало, зато хор состоял из одних детей, и в честь нее они пели на ирландском – ей бы понравилось. Было много врачей. Несколько юристов. Пара медсестер из Центральной психиатрической больницы. Были представлены все профессии, и это ей тоже понравилось бы. В те времена – шел 1986 год – в Дублине по-прежнему устраивали пышные похороны. Даже те, кто не знал ее лично, пришли оплакать кончину моей матери как родной. Против такой принадлежности людям, особенно дублинцам, она не возражала бы. И мы устроили им неплохое представление.

Театральные похороны сами по себе – отличная штука. Все красиво одеты, и все выглядят убитыми. Сплошные рыдания, и никто не фальшивит. Актеры всю жизнь подсматривают, стараясь запомнить, как другие проявляют свою печаль, и воспроизводят ее со всей щедростью, потому что никто ведь не плачет в одиночку. Общие слезы взывают к справедливости и высвобождают целительную энергию толпы. Мою мать в последний путь проводили прекрасно. Не по шаблону, искренне. Явились все дублинские актеры, кое-кто даже специально прилетел на похороны из другого города. Они не боялись занимать в церкви передние скамьи и петь гимны.

«Ве-е-ера на-а-ших отцо-о-ов, ве-ра святая».

А как они читали из Писания! Как будто верили каждому слову! Из книги Екклесиаста, для каждой вещи есть время, из послания к Коринфянам, как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, из пятой главы Евангелия от Матфея, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом. Если, конечно, тебе это по силам, милочка.

Считается, что ирландцы умеют устраивать достойные похороны, но ничто не сравнится с тем, как здесь хоронят актеров. Пока гроб несли по проходу, вся церковь аплодировала стоя, что было неизбежно, но несколько неожиданно. Кидали розы и лилии. Я чувствовала, что должна вместо нее послать им всем воздушные поцелуи. «Выкладывайся по полной!» – как любила повторять она, Кэтрин О’Делл, которая, если верить отцу Десу (стоявшему в алтаре, как же иначе), внушала зрителям веру в Бога.

* * *

Несколько дней назад я нашла на кухонной стойке кассетный аудиоплеер. Здоровенная замызганная штуковина из темно-серого пластика с большими уродливыми кнопками. Признаюсь, наличие в доме этого старья совсем меня не обрадовало.

«Это еще откуда?» – удивилась я, а потом обнаружила рядом кассету. «Стихотворения в сумерках. Читает Кэтрин О’Делл». Кассета была из тех, что я нашла в коричневом чемоданчике, а плеер – твоим подарком. Очевидно, ты откопал его и купил у кого-то в сети; разинув свою аккуратную пасть, он ждал, когда ему дадут что-нибудь проиграть. Я вставила кассету в гнездо и защелкнула крышку, но не спешила нажать на кнопку. Что, если пленка сомнется и порвется, как иногда бывает с кассетами? Мне было страшно: что я сейчас услышу?

Материнский голос.

«Ты дома?»

Ответа не последовало.

Я пробежала взглядом содержание: Йейтс, Пирс, Джеймс Кларенс Манган. Ее фотография на бумажном вкладыше: томление и благородство. Высокая прическа, плащ с настоящей кельтской застежкой. Это не она. Это не могла быть она. Это просто чудо ее голоса, пойманное на блестящую коричневую ленту и ждущее освобождения.

Я нажала на кнопку «Извлечь», чтобы кассета не крутилась без меня, вышла на улицу и сунула ключ от входной двери под камень в саду. Закрыла маленькую калитку и зашагала по дороге в сторону морского променада.

Я ничего с собой не взяла, несмотря на то, что погода менялась. Именно так я люблю гулять: без телефона, без ключей, без сумки, без денег. Мне нравится ощупывать воздух в пустых карманах и ловить спиной дыхание ветра. Я бы