— И тощая старуха, — безжалостно заканчивает Торса достаточно громко, чтобы её услышали, но не настолько, чтобы вызвать скандал.

От соседнего столика им с улыбкой кивает, поднимая приветственным жестом бокал, ровесница и вечная соперница Несравненной. Ухоженная, даже холёная, но не скрывающая свой возраст. Седина не закрашена, но волосы уложены в безукоризненный, украшенный бриллиантами узел. Платье с декольте, но плечи скрывает накидка из очень дорогого меха. Украшения богаты, но не вычурны. И спутник — не молодой, но красивый зрелой мужской красотой, безукоризненно одетый — отечески снисходительно кивает девушкам. Торса и Моорна отвечают восторженными — как и положено юным наивным и доверчивым — улыбками. Несравненная мудро и достаточно убедительно изображает, что ничего не слышала.

— Но интервью она теперь тебе не даст, — шёпотом сообщает Моорна Торсе.

— Ещё как даст, — с насмешливой безмятежностью улыбается Торса и совсем тихо поёт куплет из популярной песенки Арботанга, заменяя первые два слова более пристойной бессмыслицей: — Жупайдия, жупайдас, нам любая девка даст. Даст, даст, как не дать, да почему бы ей не дать. Даст нам по два… поцелуя, не кобенясь, не балуя, — и с чуть более серьёзной циничностью: — Когда ей понадобятся скидка в отцовском магазине и статья в журнале, чтобы о ней не забыли, она сама позвонит моей редакторше и потребует, чтобы беседовала с ней именно я.

— А она согласится? — спрашивает между двумя ломтиками нежнейшего копчёного мяса Моорна.

— Редакторша? А зачем ей спорить? — пожимает плечами Торса. — Отец оплачивает этот журнал, пока меня там публикуют. Ему это тоже выгодно.

— Реклама, — понимающе кивает Моорна.

— Ну да. Сначала мы пишем о тенденциях моды, а потом начитавшиеся дуры бегут к отцу покупать увиденное на картинках.

Они дружно смеются, любуясь залом и собой в зеркальных стенах, из-за которых зал кажется бесконечным, а веселье безграничным…

…Моорна оглядела получившийся крем, снова облизала венчик и приступила к наполнению тарталеток. Под сладкий сливочный крем кисленькое сливовое повидло, а под горьковатый шоколадный крем — сладкий клубничный конфитюр…

…Знаменитый зеркальный зал-калейдоскоп вдруг погружается во тьму, что-то негромко и достаточно музыкально щёлкает, вспыхивает свет, и все дружно ахают и аплодируют. Колонны в стыках зеркальных стен повернулись, и зал превратился в заснеженный лес.

— Это они каждый год так делают, — хлопая вместе со всеми, поясняет Торса и чуть насмешливо вздыхает: — И каждый год ахаю. Обычно у них три зала. Золотой, Бирюзовый и Багровый. Ну, под Королевский дворец.

Моорна понимающе кивает. Разумеется, она бывала в старом Королевском дворце — главном музее страны — и не раз, и отлично знает парадную анфиладу, а по Бирюзовому или Морскому залу даже писала курсовую по эстетике. И очень обрадовалась, увидев на здешних колоннах знакомые символы.

— Ну, а на Новый год, — продолжает Торса, — они Багровый зал делают зимним лесом.

— Считают Багровый слишком мрачным? — уточняет Моорна.

— Ну да. Во дворце он вообще под Храм сделан.

— Для напоминания о бренности сущего и неизбежности предстояния перед Огнём, — машинально продолжает Моорна фразой из учебника.

— Фуу! — негодующе хмурится Торса. — И даже фи! Говорить штампами недопустимо для журналиста. Ты можешь так писать, чтобы тебя понимали без затруднений, но говорить, а тем более, среди своих… фи! И с тебя штраф!

— По взаимозачёту, — очень серьёзно отвечает Моорна.

И они опять долго упоённо хохочут.

С потолка спускается огромный светящийся шар старинных песочных часов, оркестр нарочито медленно начинает старинный кавалерийский марш, за столиками отодвигают тарелки и бокалы, готовясь к броску к центральной ели.

— На старт, — шепчет Моорна.

— Внимание, — откликается Торса, быстро стряхивая с ног туфли на невероятно высоких каблуках.

Моорна суетливо расстёгивает ремешки своих босоножек. Конечно, без них удобнее, но не порвать бы чулки.

А оркестр постепенно, синхронно с падающими в шаре блестящими шариками-песчинками увеличивает темп и громкость. Вот и фанфары, из скрытых под потолком динамиков гремят поздравительная речь Главы и гимн, включаются колокола, и с визгом, с радостно-испуганными воплями, наперегонки, сбивая друг друга с ног, все кидаются на ковёр из звериных шкур у подножия ели. Толкотня, невольные объятия. Последний удар, гаснет свет. «Пусть всё будет хорошо, — торопливо шепчет Моорна, — пусть у всех будет хорошо, пусть он выживет, пусть он вернётся, пусть всё будет хорошо». Рядом смешки, вздохи, неразборчивый шёпот.

Вспыхивает свет. Шара часов уже нет, и вокруг не зимний лес, а Золотой Королевский зал. Многие из сидевших под ёлкой, возвращаясь к столам, по возможности незаметно поправляют одежду, стирают с шей и щёк отпечатки помады, а сев, пригибаются, быстро обуваясь. Официанты стремительно обновляют сервировку, напитки и закуски, на площадку перед оркестром выпархивают первые пары штатных танцоров. Когда публику достаточно «заведут», они исчезнут, но сейчас можно полюбоваться танцами истинных профессионалов.

Сбрасываются на спинки кресел кружевные и меховые накидки, расстёгиваются пиджаки, ослабляются, а то и вовсе срываются галстуки. Наступает время новогоднего безудержного разгула, когда всё всем можно. Именно поэтому военным в новогоднюю ночь не просто предписано быть в партикулярном, а запрещено надевать форму и награды. Дабы не опозорить их недостойным поведением, а заодно и обеспечить необходимую для веселья анонимность. Но студенты традиционно в своих парадных мундирах. Им можно.

Вон как раз в углу разбушевалась такая чисто студенческая компания. Кричат маловразумительные тосты, о чём-то спорят, смеясь и ругаясь одновременно. И девушки с ними тоже в мундирчиках. Торса с Моорной переглядываются с понимающими улыбками: когда-то и они так же, а сейчас… нет, они и сейчас очень даже и весьма, и вон уже к ним спешат кавалеры. Не на ночь, так хоть на танец.

Три танца подряд, и надо передохнуть. Промочить горло, покушать, сбегать в дамскую комнату, снова покушать. Великолепный вечер неумолимо становится великолепной ночью. Но чего так студенты расшумелись?

Моорна и Торса одновременно с большинством веселящихся разворачиваются к студенческому столику. Студенты — они такие, всегда что-нибудь этакое учудят, о чём весь год можно будет сплетничать и восхищённо осуждать.

За студенческим столом встаёт, а затем просто вскакивает на стол молодой, но какой-то помятый юнец в распахнутом университетском мундире, вздымает над головой, расплёскивая содержимое, бокал и запевает:

— За тех, кто далёко, мы пьём, за тех, кого нет за столом…

Стол подхватывает пьяной задорной разноголосицей.

— А кто не желает свободе добра, того не помянем добром…

Шум в зале опадает. Запрещённую песню все знают, но петь… публично… зачем? А запевала старается вовсю, многозначительно делая паузы на месте дважды запрещённых имён.

— За… что ныне живёт на чужбине и горсточку верных при нём.

И:

— За