— Разрешите? — я отпер дверь в восьмой кабинет без стука.

— А-а-а… Герой! Заходи! — судя по мешкам под глазами, Никита Егорович опять не спал полночи, но вид у него был счастливый и нос, как у поросенка, розовый, будто тяпнул с утра пораньше уже кофе с коньячком, даже, скорее всего, без кофе.

Ему можно после вчерашнего. Громкое уголовное дело, (а точнее, целых два — папа плюс сынок), наконец раскрыто и собраны железные доказательства. Зинченко-старший подробно показал, как и где он задушил Синицыну на Набережной. При понятых указал место и положение ее тела. Изобразил под протокол, как неумело ее душил. Рассказал, как жертва отбивалась и пришлось с ней повозиться.

И вот теперь старший следователь по особо важным делам восседал на скрипучем стуле с гордо поднятой головой и в прекрасном расположении духа. Даже Дзержинский, казалось, разделял его триумф и улыбался, глядя вниз на него с огромного портрета, что висел на стене.

— Привет, — одарила меня улыбкой Света. — Как себя чувствуешь?

— Нормально, — недоумевал я. — А почему ты спрашиваешь?

— Ты не хочешь поговорить о вчерашнем происшествии? — неожиданно спросила она.

— А что такое? — не понял я сразу. — Кто-то жалобу на меня опять накатал? Вот паразиты! Не дают нормально работать! Кто на этот раз?

— Да я совсем не про это! Никто не жаловался. Некому жаловаться. Просто… У тебя на глазах человек погиб. Это событие, мне кажется, может как-то отразиться на тебе.

— На мне? — усмехнулся я. — Как? Я тоже стану маньяком?

Света нахмурилась и решила грузануть меня для острастки непонятной терминологией, взятой будто из инструкции по управлению звездолетом:

— Не исключено в будущем искажение когнитивной психорецепции, возникновение фантомного чувства вины и…

— Стоп, Светлана Валерьевна, — прервал я ее. — Вы хотите сказать, что у меня крыша поехать может? Или разовьется депрессия, комплекс или другой какой-нибудь алкоголизм?

— Ну, если утрировать, то могут возникнуть предпосылки к…

— Не могут, — улыбнулся я. — Я в полном порядке. Женя сам выпрыгнул. И к тому же, он был не совсем человек. Даже зверем его не назовешь. Оборотень какой-то. Перевертыш. Не бывает таких зверей и людей, что себе подобных на потеху убивают. Туда ему и дорога. Так что со мной все в полном порядке, и чувствую я себя распрекрасно.

Я уже не стал рассказывать Светику, сколько на самом деле повидал смертей и людского горя до этого, по долгу прошлой службы. Я даже видел свою собственную смерть. Причем от руки друга. И ничего, не сломался… Желание все исправить поддерживало меня. Уверен, что у меня получается изменять судьбу. Пусть не в масштабах страны, но отдельных людей точно. Олег из замкнутого и затюканного мальчика превращается на моих глазах в открытого и жизнерадостного подростка. Не зря, значит, неведомая сила закинула меня сюда.

— Садись, Андрей, — Горохов встал и крепко пожал мне руку. — Дела по обоим Зинченко Москва забирает ввиду резонансности и значимости. На весь Союз семейка душителей прогремела. Тем более, там, в столице, есть еще темный эпизод с задушенной девушкой в метро. Его тоже присоединят. С твоих слов, что ты передал исповедь суицидника. Проверили все, по обстоятельствам сходится. Если кого-то надо будет здесь опросить, поручение местным пришлют. Дистанционно, так сказать, будут расследовать.

— А скажите, не обидно вам? — спросил я. — Вы столько в это дело вложили, а теперь на всем готовеньком москвичи быстренько его достряпают и в суд направят.

— Да все нормально, — отмахнулся Горохов. — Я ведь и сам москвич. Забыл уже? Иногда я чувствую себя местным. Пусть дела забирают, честно говоря – гора с плеч. Пустырник, думал, уже в самую пору заваривать. А в суд оно сюда вернется, в Новоульяновск. По подсудности. Я все бумажки еще вчера подбил. Зинченко-старшего допросил, он все выложил без утайки, как ты мне и говорил. Признался, что второй год паскуда сына покрывал, так что не зря мы его с кассетами подставили. А то меня грешным делом совесть уже начала мучить. Думал, ее у меня нет, а тут вылезла, зараза такая, и душу скребла.

Он устало, но добродушно фыркнул.

— Совесть должна быть, — кивнул я. — Только при нашей работе не всегда ею надо пользоваться.

— В точку сказал. Хотел ходатайство в МВД накатать на тебя, на награду за поимку особо опасного, но тут с кадровиком и начальником УВД посовещались вместе и решили, что светиться слишком не нужно. Зинченко-младший покончил с собой после того, как ты его задержал. Получается, что могут еще, чего доброго, недоработку твою усмотреть.

— Да там подоконник низкий был. Чуть выше колена. На такой и детсадовец взберется. Кто ж знал, что у Жени кукушка свистнет, и он из окна захочет вывалиться? Хотя, честно сказать, я особо-то его остановить не пытался. Так, дернулся рефлекторно… Даже мысль была пристрелить гада.

— Да я-то все понимаю, и прокуратура местная навстречу пошла. Бучу не стали поднимать и виноватых искать. Видать, Дубов прокурора попросил. Уж очень ты ему приглянулся.

— Да он неплохой мужик, зря вы с ним в контрах.

— Я зла на него не держу. Его тоже понять можно. Приехали чужаки и хлеб у него отняли. А он, получается, как бы не при делах совсем. Мне с Дубовым детей не крестить. Воевать с ветряными мельницами – это его удел. Он и в институте был такой. За правду всегда. Только правда у каждого своя, а он лишь свою замечает… Ладно. Давай прощаться. Сегодня мы улетаем уже.

Горохов подошел и обнял меня, похлопав по спине.

— Пойду командировочное отмечу, — подмигнул он мне. — Вы пока со Светланой Валерьевной попрощайтесь.

Следователь вышел, громко хлопнув дверью.

— Говорят, ты девушку вчера спас? — улыбнулась Света.

— Было дело, — кивнул я.

— Говорят, свою?

— Есть такое…

— Невеста твоя?… — Света встала и подошла ко мне.

— Да нет. Пока так… Встречаемся, — я чувствовал, как покраснел, будто школьник, которого застукали за прогулом уроков.

— Ну, будешь в Москве, в гости забегай. Звони, если что.

— Боюсь, что не скоро удастся мне в столицу вырваться.

— А что тебя здесь держит? Работа вольнонаемным? Мне кажется, это не твой уровень.

— Летом буду поступать в местную школу