Звук быстрых шагов позади вернул Пудинг к действительности. Она обернулась и увидела Пита Демпси, пытавшегося ее догнать. Сердце у девушки замерло, хотя Пит не был в форме. В горле сразу же пересохло. С момента возвращения Донни она, похоже, сталкивалась с Питом только тогда, когда случалось что-то плохое. Она вспомнила, как год назад он изо всех сил пытался удержать Донни, когда тот отказывался уйти после драки и порывался ее продолжить. Она не сомневалась, что Пит не забыл о том дне: совсем недавно у него была веская причина о нем вспомнить. Наконец молодой человек догнал Пудинг и встал перед ней. Глядя на его лицо, раскрасневшееся от быстрой ходьбы, Пудинг спросила себя, считает ли он, что Алистер остался бы жив, если бы Донни посадили в тюрьму еще тогда. Она с беспокойством ждала, гадая, какие плохие новости он принес на этот раз.

– Привет, Пудинг, – сказал он, с трудом переводя дыхание.

– Здравствуйте, констебль. В чем дело?

– Я теперь не констебль, просто Пит. Я не при исполнении.

Он улыбнулся, как будто это могло показаться смешным, но тут же снова стал серьезным, когда Пудинг не улыбнулась ему в ответ.

– Есть что-то новое в деле?

Пудинг, похоже, ничего не могла сделать со своим голосом. Он оставался тусклым и безжизненным, хотя привлечь на свою сторону полицейского было бы совсем неплохо. Впрочем, лукавить не имело смысла. Она знала Пита с тех пор, как они были детьми. Он всегда был среди ватаги ее сверстников, хотя и на несколько лет старше их. Однажды она видела, как Пита стошнило на собственные ботинки, когда другой мальчик подначил его съесть лягушачью икру из пруда, и он оказался достаточно глуп, чтобы это сделать. Пит знал Донни с детства, побаивался его, потому что тот был выше и старше, и уважал за то, как ревностно тот защищал сестру. Теперь Пит представлял закон, что было достаточно странно само по себе, он обладал властью над Донни и остальными, и Пудинг не знала, как себя с ним вести. Она чувствовала себя не в своей тарелке и была до крайности смущена.

Пит снял кепку и взъерошил пальцами свои потные волосы. Выглядел он озадаченно.

– Нет. Боюсь, ничего нового, – проговорил он.

– Но вы, по крайней мере, делаете свое дело и ищете настоящего убийцу? – спросила она, стесняясь посмотреть ему в глаза.

– Что мы делаем? – переспросил Пит озабоченно и нахмурился. Затем он неловко отвернулся.

Некоторое время они молчали.

– Что ж, тогда я пойду домой, – сказала Пудинг.

– Пудинг, подожди. – Пит протянул руку, чтобы ее остановить. – С тех пор как все началось, мне очень хотелось сказать… сказать, что я сожалею. Я имею в виду… Я знаю, у тебя и так достаточно проблем с больной мамой, а теперь еще это. – Он прочистил горло, и лицо девушки вспыхнуло. – Я знаю, что твой Донни значит для тебя, Пудинг. – В голосе констебля звучала нежность, чего девушка никогда от него не слышала. – Жаль, что так все закончилось. Правда жаль, – сказал он.

Пудинг все еще не могла на него смотреть. Вместо этого она разглядывала его пыльные ботинки. В отвороты его брюк попали песок и сухая трава. Пудинг собиралась сказать, что еще ничего не закончилось и она сделает все, чтобы вернуть Донни домой, но едва ли следовало говорить это представителю закона. Она сомневалась, что Пит одобрит принятое ею и Ирен решение начать собственное расследование. И девушка знала, что он лишь посмеется над предчувствиями Ирен: даже Пудинг не слишком им доверяла.

– Спасибо, – пробормотала она, и на этот раз Пит ее отпустил.

После смерти Алистера доктор Картрайт обычно возвращался в коттедж Родник до того, как Пудинг заканчивала работу. У него стало меньше пациентов, и прежде это обрадовало бы Пудинг. Она была бы по-настоящему счастлива, что ему не нужно никуда спешить и он может проводить больше времени дома. Но он никогда не чувствовал себя хозяином в собственном саду – разве что время от времени садился в шезлонг на лужайке, чтобы почитать газету. Сад всегда был владением Луизы, а потому доктор просто слонялся по комнатам, маясь от безделья. Он был настолько вялым и выглядел таким потерянным и уставшим, что Пудинг, возвращаясь домой, почти боялась увидеть его за кухонным столом. Довольно часто он вообще ничего не делал – не читал газету, не листал медицинских журналов, не выписывал счета, не оформлял фармацевтические заказы, не слушал радио, не чинил какой-нибудь маленький механизм, не менял иглу в примусе, не пил чай, не смазывал цепь своего велосипеда, засучив рукава и засунув тряпку себе за подтяжки. Просто сидел. Так же как это делал Донни, пока его не арестовали. Казалось, он все больше сдувался с каждым прошедшим днем и с каждой новой дурной вестью – например, когда объявили дату слушания дела Донни. Пудинг разрывалась между желанием, зарыдав, броситься в объятия отца и опасением, что ему теперь не под силу выносить подобные сцены. Вместо этого Пудинг заваривала ему чай, отрезала кусок испеченного Рут пирога и, похлопав отца по плечу, шла заниматься домашними делами до самого ужина.

Рут проявляла стойкость. Несмотря на то что эта немолодая женщина слыла мастерицей передавать сплетни и сама любила их послушать, она сохраняла свою преданность Картрайтам с демонстративным вызовом, и адресованные им стрелы отскакивали от нее, как от закованного в броню латника.

– Большинство людей ничего не знает, – загадочно сказала она, когда Пудинг поблагодарила ее за то, что она осталась. Рут открывала дверь гостям со сложенными руками, с клетчатым платком на голове и грозным выражением на некрасивом лице. Пришедшие едва отваживались войти. Впрочем, визитеров было немного – люди привыкли обходить их дом стороной, зная, что Луиза Картрайт нездорова. Пудинг не сомневалась, что, если бы Рут их бросила, все могло бы быть намного хуже. Наверно, они все умерли бы с голоду, так как сама Пудинг была ужасным поваром и ничего не умела готовить, кроме тостов и яичницы. Впрочем, нельзя сказать, чтобы у кого-то был аппетит – есть не хотелось никому, и ей меньше всего. Раньше девушка находила в еде удовольствие: большие ломти фруктового хлеба[77], намазанные маслом, сэндвичи с беконом в холодное утро перед работой и клубника, купающаяся в сливках, вызывали у нее прилив бодрости и хорошего настроения. Теперь, когда перед ней ставили еду, Пудинг могла думать только о Донни в его камере в Нью-Брайдуэлле[78], жующем казенное рагу и скучающем по дому. Родители, похоже, не замечали ее состояния, и трапезы в доме Картрайтов проходили в молчании.

В тот вечер отец был еще тише, чем обычно.

– В чем дело, папа? Что-то случилось? – спросила Пудинг, когда Рут ушла домой, а мать поднялась в спальню. Доктор покачал головой, наморщив лоб. – Пожалуйста, скажи мне, – попросила девушка.

– Я говорил сегодня с коллегой, доктором Уитли из Девизеса. Его… вызвали в тюрьму к Донни, – признался отец.