Мы с Кантой смотрим на огонь, пожирающий тело, которое еще утром жило, чувствовало, любило, радовалось, надеялось. Брахман подбрасывает в священный костер ароматные поленья сандала, символизирующие, что сжигают уважаемого человека. Впрочем, дорогой сандал жгут в Санвилле на каждой кремации, не скупясь и не делая разницы между тем, какую ступень «магического» лотоса занимал усопший при жизни. Сандал немного перебивает запах горелого человеческого мяса, который ветер разносит по округе. Мне этот запах хорошо знаком по военным командировкам. Знаком он и Канте. Она старается не смотреть на костер. Это зрелище наверняка напоминает ей войну — кошмар, из-за которого она в результате оказалась здесь.

Череп старика все не лопается, а значит, душа его не может найти выход. Дэниел делает знак. Брахман берет длинную палку и несколькими отработанными движениями разбивает череп, помогая душе выйти. Я заметил, как вздрогнула и отвернулась Канта, когда наконец раздался долгожданный хлопок расколовшегося человеческого черепа. Обряд продолжается часа три. Уже давно растворились в океане последние лучи заката. Индус ворочает палкой, заталкивая обратно вывалившиеся из костра и потому плохо сгоревшие части тела, снова поливая их маслом и благовониями, словно готовит какое-то страшное блюдо. Обычно индусы сжигают своих усопших не полностью. Несгоревшие останки сбрасывают в священный Ганг или другую реку, на берегах которой их потом доедают бродячие собаки. Но в Санвилле такое считается недопустимым и нецивилизованным.

Когда наконец тело канадца превратилось в пепел, брахман голыми руками собрал его и положил в большую глиняную чашу. С рассветом чашу вывезут на лодке самые близкие друзья канадца — такие же, как он, старики, и развеют пепел в океане. Это должны делать родственники, но родственников у канадца нет. Костер шмашана для него — билет в Рай…

Это первая кремация, на которой мы с Кантой присутствуем. Раньше в Санвилле при нас еще никто не умирал. Многочасовая церемония поджаривания трупа мне порядком надоела. Хочется провести время с Кантой, но мы не можем уйти раньше, чем все закончится.

Прошло две недели с тех пор, как мы были у профессора Полозова в гостях, где произошла моя стычка с Дэниелом. На следующий день Канта собралась в Совет общины, как он ее просил. Она надела белое хлопковое платье, которое ей очень идет и так нравится мне. Убрала волосы назад, скрепив их «крабом». Пара выгоревших каштановых прядей выбилась из заколки, сделав Канту еще привлекательнее. Я понимал, что глупо просить ее не ходить. Тем более неизвестно, о чем с ней хотят поговорить. Но чувствовал, что ничем хорошим для нас это не обернется. В черных, как угли, глазах Дэниела я видел какую-то угрозу. Канта понимала мою тревогу, поэтому старалась на меня не смотреть. Мы перекинулись парой ничего не значащих фраз, и она ушла. Это был первый день, который мы с ней провели не вместе с тех пор, как приехали в Санвилль. Меня отправили в море ловить рыбу — помогать местным рыбакам, сотрудничающим с общиной. В лодке со мной оказался Люк. Мы вышли в океан на двух старых рыбацких шлюпках — спаренных, как катамараны. Несмотря на это, шлюпки оказались очень неустойчивыми и постоянно норовили перевернуться. Наша с Люком задача состояла в том, чтобы по команде рыбаков тащить сети в лодки. Я никогда не увлекался рыбалкой и познания об этом занятии имел очень примитивные. У Люка лучше получалось выполнять команды рыбаков. Я же никак не мог поймать ритм, с которым нужно было тянуть сети в лодку, быстро перебирая руками. Через два часа на моих руках появились багровые пузыри. Под палящим солнцем я чувствовал себя муравьем, на которого направили увеличительное стекло. Так мы забавлялись с пацанами в детстве, поджигая насекомых. Повзрослев, я так и не нашел объяснения, зачем мы это делали. Мы никогда не мучили кошек или собак. Их было жалко. Но насекомые так малы, что их страдания казались нам слишком далекими и вызывали лишь любопытство.

Был почти штиль, и лодки разрезали острыми носами невысокие волны. Раз в час мы прерывались, чтобы выпить воды и освежиться. Пустой жестяной банкой я зачерпывал воду из океана и лил себе на голову и тело, чтобы хоть как-то освежиться, но вода была слишком теплая для этого. Купаться далеко от берега рыбаки не советовали, рядом с косяками рыб могли появиться акулы. Коричневые, как отполированное сандаловое дерево, тела индусов проворно сновали по лодке. Действия их были настолько отточены, будто выполняли они какие-то ритуальные танцы, каждое движение которых уже проделывали по миллиону раз. А до них это делали их предки в десяти поколениях на точно таких же лодках. Время в этой точке Планеты остановилось. Рыбаки высматривали макрель, забрасывали сети и отдавали нам с Люком короткие команды на ломаном английском. Мои руки и спина налились свинцом и отказывались работать, но солнце было еще слишком высоко. Горькой усмешкой провел я параллель между собой и рабом, всецело зависящим от положения небесного светила.

Иногда я опускал руки в воду. На несколько секунд это приносило облегчение, но потом соль начинала разъедать кровавые мозоли. Но все это было мелочью по сравнению с другой болью: ревность и обида разъедали мне душу. Весь день я думал о Канте. Меня сжигало дикое одиночество, которое ударило, сбило с ног и накрыло неожиданной, предательской волной. Раскачиваясь в лодке, я ощущал, что почва подо мной ушла и в прямом и переносном смысле. Все, чем я жил эти полтора года, от меня ускользает. Рушится на глазах как размываемый волной песочный замок. Эта мысль не давала мне покоя, как зубная боль. Вдруг я увидел себя со стороны на этот раз не глазами инопланетянина, а просто сидящим в лодке с рыбацкой сетью в руках, стертых в кровь, в компании полуголых индусов и Люка, который, по мнению Ратхи, непременно кого-то убил в своей Франции и теперь скрывается в Санвилле. Я смотрел на свои руки, на рыбацкую сеть, на серебряную макрель, бьющуюся на дне шлюпки, и не понимал, что я тут делаю.

Почему-то вспомнился рыбный ресторанчик на Гоа, в котором я часто заказывал морские деликатесы, и его хозяин Макс с покалеченной акулой ногой. Может, потому, что рядом с нашей лодкой кружила стая барракуд, в своем смертельном танце сгоняя в центр круга стайки мелких рыб. Круг сужался, и хищники нападали на своих жертв. Барракуды охотились, как и мы. Мог ли полтора года назад представить себе я, репортер-стервятник, для которого важнее всего был жареный репортаж, что вернусь в Индию и окажусь в хилой шлюпке, несущей меня в океан с местными рыбаками? И что случится все это из-за девушки, для которой я буду искать земной Рай, саму идею существования которого всегда высмеивал?

Я смотрел на берег и ждал, что Канта вот-вот появится, но ее все не было.

Наконец солнце сдвинулось с мертвой точки и поползло на запад, оставляя на воде желтые блики. В тот день мы поймали много рыбы — это была в основном макрель и сардина. Мы выгрузили улов, часть которого пошла рыбакам, остальное — общине. Искупались, пообедали рисом с лепешками и бананами. Вскоре солнце стало клониться к закату, делая белый песок розовым. Но Канта все не шла.

Я вернулся в нашу комнату в общежитии для новичков. Свет был выключен, но в том, что Канта в комнате, я не сомневался. Я всегда чувствую ее дыхание. И точно могу определить, спит она или нет. Я включил свет. Канта лежала на кровати в позе зародыша, обхватив колени руками. Она всегда так делает, когда ей страшно или одиноко. Я присел рядом. Положил руку ей на бедро. Канта посмотрела на меня — в глазах стояли слезы.