не только от сидра, но и от своих гениальных замыслов!» Понимал ли кузен, как крепко уверен я в том, что сумею распутать все тайны Белхэма? «От прежнего Элламона не осталось и половины, – заметил он, – но знаешь ли ты, что на окраине его до сих пор живет крестьянка, давшая приют Белхэму? Ты навестил бы ее. Ей теперь за шестьдесят, а то и за семьдесят, и нрав у нее тяжелый. Думаю, она охотно поделится с тобой воспоминаниями о нем».

«Но разве он жил не здесь, не в Ванарском замке?»

«Судя по рассказам, человек он был неуживчивый, – усмехнулся кузен, – и мой дядя, тогдашний сюзерен Ванарский, для которого Белхэм и строил фонтаны, в один прекрасный день его выставил».

Меня глубоко возмутил поступок покойного дядюшки.

На следующее утро, когда наш караван выступил из стен Элламона, опять полил дождь.

Под вечер мы въехали в деревушку, где нахохлилась под мокрыми соломенными крышами горстка хибар – о ней, должно быть, и говорил мне кузен. Но я как-то днем нечаянно велел кучеру повернуть направо, когда надо было налево – а чуть позже налево, когда следовало направо. Деревушка казалась вымершей – ни одна мозолистая рука не откинула шкуру у входа, пока мы ехали мимо. Одна хижина совсем развалилась. Мы пробирались по предполагаемой дороге почти вслепую.

«Может, остановиться, спросить…» – промолвил Кадмир.

«Нет, – рявкнул я, – нам уже объяснили, как ехать».

Я пытался понять, где тут раньше могла быть гостиница или таверна, где Белхэм выпил достаточно горячительного, чтобы захмелеть и отправиться навстречу смерти.

Примерно через четверть часа мы выехали на обширный обрыв, откуда вполне мог упасть человек. Я высунулся из окна под дождем; среди камней и палой листвы виднелся, как уверял кучер, помет диких драконов. Я к тому времени расчихался и надеялся, что одна наша ошибка отменила другую (если мы в самом деле их совершили).

В конце концов я вылез и пошел вдоль обрыва, глядя на отдаленные, окутанные туманом горы. Скоро я нашел место, откуда вроде бы можно было спуститься, но поскользнулся и проехал по склону вниз, оцарапав бедро и подвернув руку. Я лежал с набитым грязью ртом, не сомневаясь, что ко мне сейчас прибегут на помощь.

Думаете, кто-нибудь прибежал? Как бы не так. Все прятались от дождя в каретах, убежденные, что их молодой хозяин тронулся умом.

Назад пришлось выбираться самостоятельно.

Дрожащий, чихающий, весь в синяках и ссадинах, я начинал понимать, что в такую погоду на последние мысли гения настроиться трудновато.

Я снова залез в карету и на вопрос Кадмира, все ли благополучно, ответил, что всего лишь промок. На обратном пути я твердил себе: пусть ты был не там, откуда упал в пропасть твой гений, пусть не видел места, где он умирал, все равно оно где-то здесь – довольствуйся этим. Даже если я скатился вниз с того самого места (а человек пожилой при таком падении мог очень просто сломать себе ноги), то с тех пор старые деревья там повалились и выросли новые; картина в чем-то переменилась, но в основном осталась той, которую когда-то созерцал Белхэм, а теперь я. Кроме того, ночь его падения, как говорят, тоже была сырой и холодной. Если Белхэм опьянел от сидра и собственных мыслей, то я пьян от него! Он упал – и я тоже! Пока Кадмир кутал меня в одеяла, я все сильней убеждался в том, что мой опыт на обрыве – не считая того, что я отделался ушибами и царапинами – дал мне больше, чем я ожидал. Теперь мне, согласно первоначальному плану, следовало вернуться к кузену, но Кадмир, пощупав мне лоб, сказал, что у меня жар. Из другой повозки прибежал караванщик, и я, удивив всех – себя в том числе – заявил, что мы, минуя Элламон, едем к следующей отметке на моей карте.

«Но молодому хозяину должно быть известно, что это неразумно при его нездоровье и в такую погоду», – сказал караванщик, а Кадмир напомнил, что кузен по возвращении обещал показать мне крылатых зверей, о которых столько рассказывают. Белхэм, конечно же, видел их – люди затем и едут в Элламон, чтобы на них поглядеть.

Кадмир, разумеется, знал меня куда лучше, чем караванщик, и в другое время мог бы добиться успеха, но я уперся и заявил, что ехал сюда не за этим. У меня своя цель, своя страсть. Я уже видел фонтаны Белхэма в саду моего кузена, видел место, где он погиб (хотя и не в том порядке, как было задумано) – моя цель в этих краях достигнута. Едем дальше, как если бы ничто не нарушило наших планов.

Так мы и сделали.

Я, закутанный в меха, чтобы еще больше не расхвораться, хорошо понимал, почему не захотел вернуться к кузену, но никому об этом не говорил.

Кадмир, не иначе, думал, будто я не хочу услышать от кузена, что мы повернули не туда, что деревня была не та и обрыв не тот. И если бы он осмелился сказать мне об этом вслух, я бы не стал с ним спорить.

На самом же деле я не стал возвращаться по той же причине, по которой не спрашивал дорогу у жителей той деревни.

Все дело было в крестьянке, приютившей когда-то Белхэма.

Я вырос в городе и имел дело лишь с теми крестьянами, что работали на кого-то из моих родичей. Даже собственные кучера и солдаты смущали меня, и я из кожи лез, чтобы они считали меня своим, компанейским парнем – хотя им я, по крайней мере, платил. Большего я от себя тогдашнего не мог требовать. Разговор с ограниченной бедной старухой, скорей всего выжившей из ума, не просто казался мне сущей нелепицей – он меня ужасал. Простая крестьянка, перевалившая за семьдесят, да еще и с тяжелым нравом! Я знал, конечно, что Белхэм и сам из крестьян – но то, что он, изгнанный из господских палат, поселился у простой грязной бабы…

Не знаю, чего ожидал от меня кузен, но сам я живо представлял, как сижу в ветхой хижине и пытаюсь извлечь из этого темного ума несколько крупиц истины, когда все, что окружает меня, противится этому; можно ли представить больший страх для юнца, впервые оказавшегося в глубинах нашей странной и ужасной земли?

К вечеру мы разбили лагерь…

Но позвольте мне опустить десять, одиннадцать, а то и тринадцать месяцев – время я исчислял по-разному. Довольно будет сказать, что было