Может быть, наиболее убедительным будет привести в заключение полностью соответствующий отрывок летописи: «И по сем събравъшеся реша о себе: “поищем межь себе, да кто бы в нас князь был и владел нами; поищем и уставим такового или от нас, или от Казар или от Полян, или от Дунайчев, или от Воряг”. И бысть о сем молва велиа: овем сего, овем другого хотящем; таже совещавшася послаша в варяги».

Следовательно, существовала и мысль выбрать князя из своей среды, было много разговоров, но какие-то причины перевесили решение в сторону варягов, конечно, варягов-славян.

Литература этого вопроса почти необозрима, но вместе с тем на свежего человека все написанное производит угнетающее впечатление. Не верится, что в XIX и XX веках в науке может царить такая атмосфера средневековой алхимии, такого беспочвенного пустозвонства, одетого всеми атрибутами учености: тут и чучела мудрых сов, и филологические реторты, в которых изготовляются словесные гомункулюсы, тут и толстейшие фолианты трактатов вроде: «Была ли замужем и за кем Баба-Яга?» или «Принадлежал ли Змей Горыныч к классу рептилий?» и т. д. А в результате вопрос, имеющий более чем вековую давность, не решен до сих пор. Не решен благодаря полной методологической беспомощности исторической науки, тенденциозности некоторых исследователей, переходящей местами в шарлатанство, атмосфере безнаказанного пустозвонства и фантазерства. Исписаны вороха бумаги, напечатаны сотни «исследований», «а только воз и ныне там».

А между тем вопрос этот не такой уже невероятной трудности, не так уж темен и запутан, надо только очистить его от всей словесной шелухи, его окутывающей, правильно поставить и логически продумать.

Как пример неверной постановки вопроса, мы укажем попытку решить проблему с филологической точки зрения. Поражает удивительная легковерность в силы филологической науки, могущей якобы решить вопрос о происхождении слова «Русь», и еще более удивляет, что находятся люди, готовые принять решение филологов как окончательное решение вопроса вообще. Они совершенно слепы и не видят, что филологическое решение не более как «покушение с негодными средствами».

Пусть уж филологи, завороженные своей словесной каббалистикой, в простоте душевной верят в то, что они изрекают, но, оказывается, им верят и некоторые историки и, что еще хуже, многие профаны. Верят, и не видят всей словесной эквилибристики, например почтенного Н. Я. Марра, которая дает такие же результаты, как и толчение воды в ступе. Существование в прошлом алхимии понятно, из нее в конце концов родилась современная химия, — существование же словесной алхимии в XX веке является феноменом, достойным удивления.

Чтобы отвести упрек в беспредметности наших утверждений, обратимся к докладу В. Мошина в 1929 году в Праге: «Главные направления в изучении варяжского вопроса за последние годы», Прага, 1931.

Докладчик говорил: «…вопрос этот уже в первой половине прошлого столетия был переведен в плоскость филологии, и в настоящее время (в его научной трактовке), пожалуй, более является вопросом лингвистики, чем чисто исторической проблемой».

Уже курсивное подчеркивание Мошиным слова «научной» показывает, что он считает научным разрешением только разрешение лингвистическое, остальные стороны вопроса, мол, ненаучны.

Количество приводимых Мошиным авторов, занимавшихся этим вопросом, действительно показывает, что филологи всерьез уверены, что они что-то делают и чуть ли не решили уже проблему.

Нам кажется, что филологам (в том числе, конечно, и В. Мошину) следует прежде всего спуститься со своего филологического Олимпа и обратиться не к заоблачному вопросу: что значит слово «Русь», а к жизненному, реальному вопросу: кто была Русь, норманны ли, т. е. скандинавы, alias германцы, или славяне?

Вопрос этот чисто исторический (кого называли Русью), а вовсе не филологический. История, конечно, может и должна воспользоваться дополнительными данными, предоставляемыми филологией, но эти данные совершенно третьестепенного значения.

Наконец, если филология и может дать что-то более существенное, серьезное, то не типа гадания на кофейной гуще, которое она до сих пор производила. Прямо стыдно делается за это словесное жонглерство вокруг слова «рус» — в нем есть всё: и научная эрудиция, и сравнительный метод, и подчас остроумие, но нет главного — научной солидной доказательности и бесспорности.

Каждая теория — это только личное мнение; а сколько лиц, столько и мнений.

Решение вопроса зависит от другого — от того, какие ответы мы получим на вопросы: где, когда, кем и кто назывался «Русью»? Эти ответы должны быть даны после изучения исторических первоисточников, первоисточников текстологически проверенных, сопоставленных и критически рассмотренных. Этого не сделано и, пока не будет сделано, свистопляска с «Русью» будет продолжаться.

Как известно, исследователей проблемы «Руси» можно разделить на три группы.

1. Норманисты, признающие существование в прошлом скандинавского племени «Русь», передавшего возглавляемым им славянским племенам свое имя.

2. Славянофилы (правильнее, может быть, «славянисты»), признающие, что имя «Русь» искони применялось к славянам.

3. «Фантазисты», признающие, что «Русь» были не славяне, не скандинавы, а народ других корней (тут следуют далее самые невероятные предположения).

В будущем мы намерены разобрать и последнюю группу («всем сестрам по серьгам»), но здесь мы остановимся только на споре норманистов и славянофилов.

Когда о чем-то спорят, небесполезно знать не только аргументы спорящих, но и кто спорит: их внутренний облик, те побудительные причины, которые заставляют их спорить, их научную объективность, наконец, подчас даже моральный их облик, — только в этом случае мы можем иметь нелицеприятное и верное мнение.

Основателями исторической школы «норманизма» были немцы: Байер (1694–1738), Миллер (1705–1783) и Шлёцер (1735–1809) (многих других мы опускаем). Именно им обязаны первые и дальнейшие русские историки той психологической травме, которая заставила их поверить во все несуразицы и расхождения с фактами, которые были доставлены представителями норманизма.

Насколько могли быть основательны и беспристрастны доводы Байера, видно уже из того, что он так и не удосужился научиться русскому языку. Следовательно, писать об истории России он мог только на основании иностранных (и прежде всего немецких) источников, бывших в то время совершенно неразработанными. Писать он мог только односторонне, а главное — недостаточно разбираясь в предмете, ибо все оригинальные источники были ему недоступны.

Миллер изучил как русский, так и церковно-славянский язык (язык летописей), но знал их небезупречно, и, следовательно, не понимал всех тонкостей, которые было необходимо знать при разборке летописей.

Шлёцер также выучил эти языки, но не только плохо был осведомлен в отношении истории западных и южных славян (которые всегда были в контакте с Русью и влияли на нее), но даже считал знание их истории бесполезным для предпринятого им труда (!) (Шлёцер. Нестор. Том I, с. 422). При таком положении вещей неудивительно, что из-под пера Шлёцера появились следующие строки: «Конечно, люди тут были, бог знает с которых пор и откуда сюда зашли, но люди без правления, жившие подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса; люди, не отличавшиеся ничем, не имевшие никакого сношения с южными народами и не могли быть замечены и описаны ни одним просвещенным южным европейцем. Князья новгородские и государи киевские до Рюрика принадлежат к бредням исландских старух, а не к настоящей русской истории; на всем Севере русском до половины IX века не было ни одного настоящего города. Дикие, грубые, рассеянные, славяне начали делаться общественными людьми только благодаря посредству германцев, которым назначено было судьбою рассеять в северно-западном и северо-восточном мирах первые семена цивилизации» (Шлёцер. Нестор. // Русская летопись. 1809–1819. Том I, с. 418–419, том II, с. 178–180).