дремали. Какой-то коротышка читал финансовые газеты. Молодой человек штудировал в журнале раздел скачек, подчеркивая карандашом клички лошадей.

Герц Минскер прикрыл глаза, откинул голову на мягкий подголовник. Долгие годы он мечтал о признании, но сейчас, когда оно приблизилось, всякое стремление к нему угасло. Горькие слова, какими он обменялся с Минной и Мирьям, действовали в нем сейчас, будто отрава. Он боялся встретиться с Броней лицом к лицу.

Чувствовал себя как убийца, который вскоре увидит тело своей жертвы.

Всякий раз, когда самолет кренился, Герц надеялся и боялся, что машина потерпит аварию. Но она благополучно приземлилась.

Герц вылетел зимой, а попал в лето. Вышел из самолета, и ночной воздух взбодрил его своим теплом и экзотическими ароматами воды, джунглей и загадочных пряностей. Он сделал глубокий вдох. Это апельсины? Миндаль? Гвоздика? Вспомнилась отцовская коробочка с пряностями, которую он, Герц, или Хаймль, нюхал, проводив Шаббат. Серебряная коробочка с пряностями – на ней были выгравированы Западная стена Храма, могила Рахили и вход в пещеру Махпелы – благоухала празднеством рая, где праведники вкушали от Левиафана и дикого быка, пили вино праведных и купались в ритуальных бальзамических купелях.

Запахи не ослабевали всю дорогу от аэропорта до Майами-Бич, хотя порой смешивались с вонью бензина. Временами мелькало море или одна из его бухт, спокойная, как река, зеленоватая и гладкая, словно чуточку выше суши.

К Броне Герц поехал не сразу. Он забронировал номер в гостинице и поехал туда. Сонный ночной портье вручил ему карточку, он зарегистрировался. Номер дышал дневным зноем.

Раздеваться Герц не стал. Прямо в одежде вытянулся на кровати и лежал в полудреме, погруженный в размышления, как человек, утративший всякую надежду. Он сравнивал себя с прямым наследником, чьи поверенные взбунтовались. Все были против него: Минна, Мирьям и Броня, каждая на свой лад. «Почему сейчас?» – спросил он себя.

Как ни странно, несмотря на бедственность положения, внезапно нахлынуло плотское вожделение. Здешняя атмосфера была насыщена желанием. В ее ночной тиши сквозило некое струение, излияние и еще что-то наподобие стрекота сверчков или кваканья лягушек.

Люди и животные, а может, и океаны, и скалы, и деревья, и кусты стремились совокупиться.

Здесь Герцу была нужна Минна, с ее жаркой страстью, необузданными восклицаниями, никчемными клятвами и диковинными выражениями. «Умей она писать так, как говорила в минуты страсти, то стала бы замечательной поэтессой, – думал Герц. – Если б кто-нибудь записал, как она говорила в постели, она бы не кропала такие колченогие, такие надуманные и неуклюжие стихи». Но она лежала в постели рядом с Моррисом – а он всю ночь храпел, точно бык на заклании, – в середине своей жизни, на пороге старости, неудовлетворенная. Наверняка она думала о Герце или, может, планировала роман с кем-то еще. Когда Герц уснул, уже светало. А когда открыл глаза, часы на руке показывали без пяти одиннадцать. Он позвонил Броне и услышал голос Бесси.

– Где вы? – проскрипела она.

– В гостинице «Эдинбург».

– Где это? Приезжайте немедленно, а то Броня уже решила, что вы передумали.

– Можно с ней поговорить?

– Почему нет? Она ведь пока ваша жена.

Прошло несколько минут. Герц – ночью он все-таки разделся – накинул пижамную куртку, но пижамные брюки остались в постели. Он смотрел на себя в зеркало, отмечая изъяны собственного тела, с которыми родился и которые сохранил до старости. «Возможно ли, что они любят это тело?» – думал он. Волосы на плоской груди уже сплошь седые. Живот не толстый, но дряблый и немного вздутый. Ноги утратили симметричность. «Стоило ли устраивать столько нелепостей из-за этого дряблого тела? Неужто Фрейд столько написал именно об этом?»

Странно, но, хотя Герц Минскер и участвовал во всех удовольствиях этого тела, оно вызывало у него раздражение, даже стыд. Он никогда прилюдно не раздевался, не купался ни в реке, ни в океане, ни в плавательном бассейне. Еще мальчиком, в отчем доме, он избегал ходить в ритуальную баню. Унаследовал весь стыд, связанный с вкушением от древа познания.

В трубке послышался голос Брони, который словно бы стал тоньше и звучал по-детски:

– Proszę. Алло.

– Бронеле, это ты?

– Да, я.

– Как ты?

Броня ответила не сразу, повисла долгая пауза. Потом она сказала:

– Что посеешь, то и пожнешь.

– Как твое здоровье?

– Ничего.

– Бронеле, я плохо обращался с тобой, ужасно, но я хочу, чтобы ты поправилась, и сделаю все, чтобы помочь тебе, – сказал Герц, удивляясь собственным словам. – Почему ты не сказала мне, что беременна? – спросил он, и фраза эта прозвучала глупо и нелепо, будто выхваченная из старомодной мелодрамы или пародии. Своей фальшью вопрос резал его собственные уши, и он устыдился его, как дурости, которая порой ненароком срывается с языка, будто в насмешку над тем, кто ее произнес. «Я тоже впадаю в маразм?»

И снова Броня долго медлила. Потом сказала:

– Я сама не знала. Все катастрофы обрушились разом.

– Что я могу сказать? Во всем виноват я, моя безумная натура. Я просто-напросто сумасшедший. Такова горькая правда. Одни притворяются сумасшедшими, а другие притворяются разумными. На языке психиатрии таких безумцев называют обратными симулянтами. Я как раз из их числа. И говорю это не потому, что хочу оправдаться, просто констатирую факт.

По голосу и тону Герц слышал, что Броня больна. Она словно уже отреклась от вовлеченности во все человеческие обстоятельства и обрела способность к объективности. Вся горечь, вызванная тем, что она оставила мужа и детей, войной и поведением Герца, развеялась, и говорила она с отрешенной теплотой, характерной для родственников, которые много лет не виделись, но при встрече стараются воскресить утраченную близость.

Герц как бы со стороны услышал собственные слова:

– Ты поправишься, Бронеле. Господь поможет тебе.

– Может быть. В конце концов, ты сын цадика, а может, и сам вроде как ребе, – сказала Броня.

– Можно мне приехать?

– Конечно. Приезжай.

– Скоро буду! – сказал он с жаром, который раздосадовал его самого.

Герц и вправду говорил как благочестивый еврей. Но ей-то что проку от его добрых пожеланий? С какой стати Бог должен его послушать? Ему вдруг вспомнился стих из Псалтири: «Живущий на небесах посмеется». Бог смеялся над людьми вроде Герца. Он не заслуживал даже Божия гнева.

Немного погодя Герц пошел в ванную. Нужно побриться и умыться. Одеться, прикрыть свои смехотворные изъяны.

«Зря я сюда приехал! – сказал он себе. – Сбежавшие не вправе возвращаться. Возможно, уже слишком поздно».

Тем не менее он оделся, вышел на улицу и направился в сторону Вашингтон-авеню, где Броня снимала однушку. Миновал садик с большим одиноким