У вас есть младшая сестра, а у нее – аккаунты на Майспейсе и на Фейсбуке. Мы иногда общаемся по мессенджеру. Люди, как правило, уверены, что средневековая статуя живет исключительно у себя, в пятнадцатом веке. Это не совсем так. У меня есть и комната, и лэптоп. Мой компьютер запаролен – я предпочитаю безопасное проникновение. Ваш пароль – ваше имя. Это не слишком надежно. Кто угодно может прочесть вашу почту, полюбоваться на фотографии, восстановить круг интересов по журналу браузера. Заинтересованный – и неравнодушный! – читатель может часами строить карту вашей жизни, сводя лица на фотографиях с именами в имейлах. Не так уж трудно реконструировать жизнь по компьютеру – или по тем же сообщениям в телефоне. Не труднее, чем решить кроссворд.

Я помню тот миг, когда мне хватило духу признаться себе: да, проходя через площадь, вы действительно смотрели на меня – и только на меня! Вы останавливались. Вы любовались мной. Один раз вы видели, как я двигаюсь (специально для смотревшего на меня ребенка) и сказали шедшей рядом женщине (достаточно громко, чтобы вас услышали), что я, должно быть, – настоящая статуя. Принимаю это как величайший комплимент. Конечно, я знаю множество разных стилей движения: я умею двигаться, как заводной механизм, серией мелких рывков, будто заикаясь. Умею дать робота. Могу показать статую, внезапно ожившую после сотен лет каменной жизни.

Много раз мне случалось слышать, как вы говорите о красоте этого города. Как, сидя в витражной бонбоньерке какой-нибудь старой церкви, вы словно оказываетесь в волшебном калейдоскопе из настоящих сверкающих самоцветов – или в самом сердце солнца. А еще, я знаю, вас очень заботит болезнь матушки.

На последних курсах вы подвизались поваром в ресторане, и с тех пор кончики ваших пальцев покрыты сеткой шрамиков от тысяч ножевых порезов.

Я вас люблю, и именно эта любовь вселяет в меня желание знать о вас все. Чем больше я знаю, тем ближе к вам я себя ощущаю. Вы должны были приехать сюда, в мою страну, с молодым человеком, но он разбил вам сердце… – но вы все-таки приехали (назло ему, почему бы и нет?) и вы все-таки улыбались. Я закрываю глаза и вижу вашу улыбку. Да, я закрываю глаза и вижу, как вы широким шагом летите через мою площадь в облаках голубей. В этой стране женщины так не ходят. Они двигаются несмело, даже робко – если только они не танцовщицы. А еще, когда вы спите, у вас трепещут ресницы… Я вижу, как ваша щека касается подушки… Я вижу ваши сны…

А вот мне снятся драконы. Еще в детстве, дома, мне говорили, что под старым городом живет дракон. Мне представлялось, как он вьется, подобно черному дыму, под дворцами и храмами, заполняя расселины между погребами, бестелесный, но вездесущий. Так я представляю себе дракона – и точно так же вижу прошлое. Как черного дракона из дыма. Когда я работаю, дракон проглатывает меня, и я становлюсь частью прошлого. Мне, если по правде, семьсот лет. Короли рождаются и умирают. Целые армии приходят и растворяются среди местных жителей или же возвращаются домой, оставляя по себе руины, вдов и бастардов, – но статуи остаются. И дымный дракон вместе с ними, и прошлое.

Я говорю вам все это, а ведь статуя, которой я подражаю, даже не из этого города. Она стоит перед одной церковью в Южной Италии. Ее там считают не то сестрой Иоанна Крестителя, не то местным помещиком, сделавшим храму щедрое пожертвование в честь избавления от чумы, не то даже ангелом смерти.

Мое воображение рисовало вас, любовь моя, в такой же совершенной чистоте, что свойственна и мне, как вдруг в один прекрасный день мне довелось обнаружить ваши красные кружевные трусики на самом дне корзины для белья, а тщательное изучение улики убедило, что предыдущим вечером добродетель вам, без сомнения, изменила. Только вы знаете, с кем, ибо вы не касались происшествия ни в письмах домой, ни в своем интернет-дневнике.

Как-то маленькая девочка поглядела на меня и, обращаясь к матери, спросила:

– Почему она так несчастна?

(Я, разумеется, перевожу для вас на английский. Дитя говорило о статуе и потому снабдило меня местоимением женского рода.)

– Почему ты думаешь, что она несчастна? – спросила мать.

– А зачем еще люди стали бы обращаться в статуи?

Мать улыбнулась:

– Возможно, она несчастна в любви.

В любви? О нет. Готовность ждать, пока все не сложится верно, единственно правильным способом, – вот в чем причина.

Время… Время есть всегда. Вот чему научила меня бытность статуей, вот каков ее дар. Уточню: лишь один из даров.

Вы шли мимо меня, поднимали глаза и улыбались… А в другие разы вы шли мимо меня и едва замечали – как любой другой предмет, как пустое место. Просто удивительно, как мало внимания вы – да и любой другой человек – уделяете тому, что совершенно неподвижно. Вы проснулись посреди ночи, встали, пошли в маленький туалет своих апартаментов, помочились, вернулись в кровать и мирно уснули. Вы бы все равно не заметили то, что не движется, правда? Что скрыто в тени…

Будь это возможно, бумагой для письма вам стало бы само мое тело. Мысль смешать с чернилами кровь или слюну приходила мне в голову – но нет, зачем? Есть еще такое понятие – «переигрывать», но что поделать, если большая любовь требует широких жестов? У меня нет привычки к широким жестам – скорее уж к узким, к мельчайшим. Один маленький мальчик, помнится, истошно орал – ему хватило одной моей улыбки. Просто он как раз успел себя убедить, что я – мраморная статуя. Именно такие, маленькие, жесты и остаются в памяти навсегда.

Я люблю вас, желаю вас, я в вас нуждаюсь. Я принадлежу вам, так же как вы – мне. Вот оно, мое признание в любви.

Надеюсь, что вскоре вы сможете сами в этом убедиться. И мы больше никогда не расстанемся. Через мгновение вы положите письмо на стол и обернетесь. Я – с вами, даже теперь, в этой старой квартирке, где все стены в персидских коврах.

Вы слишком часто ходили мимо меня.

Довольно.

Я здесь, с вами – сейчас.

Когда вы положите письмо… когда повернетесь и окинете взглядом старую комнату – с облегчением, с радостью или, возможно, с ужасом…

…тогда я пошевелюсь – одно-единственное маленькое движение. И вы, наконец, увидите меня.

КАК ВАМ, ДОЛЖНО БЫТЬ, известно, на крестины

меня не позвали.

Вы говорите: «Надо быть выше таких мелочей.

Это пустая формальность».

Но я вам скажу: на формальностях держится мир.

Двенадцать моих сестер получили свои

приглашенья —

Тисненные золотом буквы на белоснежном картоне.

Двенадцать лакеев доставили карточки в срок.

Я подумала, мой заблудился.

Здесь до меня редко доходит почта,

И гости уже давно не оставляют визиток.

Впрочем, когда оставляли, меня для них

не было дома:

Противно смотреть, как они разучились