что ты упрешься рогом, и что свобода для тебя окажется важнее материнского слова. Но колдовство непредсказуемо. Вон оно как повлияло на парня, когда он понял, что вам не быть вместе.

Она поморщилась, отвела взгляд. Одна ее ладонь лежала на столе. Медленно догарала зажатая в пальцах лучина. Огонек заплясал, когда она тихо выдохнула в его сторону:

— Так что выходит, что я и в твоей смерти виновата. Знать бы все с самого начала…

Я не нашлась, что ответить ей. Не хотелось оправдывать и утешать, не хотелось этой вежливой лжи: “ты не могла знать, что так выйдет”. Никакая запоздалая вина, никакое прощение не изменят того, что я умерла и обратилась нечистью.

— Мало тебе смертей, ещё и нежить призвала! — буркнула я прежде, чем тишина стала слишком откровенной.

Матушка вскинула на меня полный ненависти взгляд. Прошипела:

— А что, они не заслужили? Уже не помнишь, как смотрели на тебя в день свадьбы? Как обвиняли в том, что беды в село приносишь? Не осталось здесь никого дорогого мне, только злобные, завистливые и пустые люди.

Показалось на миг, что ее гнев снова обращен ко мне. Но нет. Может, никогда и не был.

— Да, но… я сама должна была со всеми обидчиками поквитаться.

Матушка улыбнулась. Знала меня лучше, чем хотелось бы.

— Ох, Огнеслава, ты всегда была слишком доброй. Я ведь просто хотела защитить тебя, как любая мать защищает дитя. Я очень… очень любила тебя, хоть и не умела этого показать. Сможешь ли ты простить меня?

Я хмуро глядела на нее. Все это до сих пор казалось странным и тяжелым, не слишком правдоподобным сном. Что я должна ответить? Могу ли вообще решать, прощать кого-то или нет? Ведь я больше не Огниша, а лишь ее обиды и злоба. Мы с ней как два разных существа, связанные общими воспоминаниями. Не в моей власти прощать кого-то за ее смерть.

Хотя я уже готова была это сделать.

— Ничего, — печально усмехнулась матушка в ответ на мое молчание. — Я понимаю. Ты, верно, не привыкла слышать от меня таких слов. Мне так жаль, дочка. Всеми силами я пыталась оградить тебя от той участи, которая ждёт меня, но сделала только хуже. Теперь ты навья. Навсегда. А я ничего, совсем ничего не могу сделать.

В повисшей между нами тишине крылись сотни невысказанных слов, обиды, которые невозможно забыть, вина, которую невозможно загладить. Как много бед можно было избежать, если бы мы с самого начала были честны друг с другом.

— За этот разговор я услышала от тебя больше добрых слов, чем за всю жизнь, — с тихой досадой заметила я, а матушка отмахнулась:

— Все эти нежности не в моем характере. Знаю, что разочаровала тебя. Надеюсь, тебе станет легче, когда заберёшь мою жизнь.

— Не станет.

— Не хочешь пятнать руки моей кровью? Что ж. Одно я могу сделать для тебя напоследок. Затягивать больше нет смысла.

Она поднесла крохотный огарок лучины к самому лицу. В жёлтом свете блеснули ее пустые глаза. Взмахнула рукой — и лучина упала на пол. Задымилась и затрещала сухая солома.

Я открыла было рот, но не смогла вымолвить ни слова. А нужны ли они? Есть моменты, когда молчание говорит гораздо больше.

Несколько бесконечных мгновений я наблюдала, как разгорается пламя у ее ног. Как черный дым окутывает избу. Несколько бесконечных мгновений казалось, что у меня снова есть сердце, и что оно сжимается там, внутри призрачного тела. Болит и кровоточит.

Матушка не отводила от меня взгляда. И я не отводила. Все тяжелее было противиться желанию взять ее за руку и вытащить отсюда. Знала: нельзя.

Знала, что она приняла сейчас самое верное из всех возможных решение.

— Иди уже. Огниша.

И я ушла.

Снаружи все ещё лил дождь. Все ещё метались в черном небе черные обезумевшие птицы, оглашая округу тревожным карканьем. Все ещё слышался леденящий вой нежити и крики напуганных людей.

Это была самая искренняя, самая печальная погребальная песня.

Когда нежить вокруг начала биться в агонии и падать, исходя покидающей мертвые тела злой волей, я остановилась. Выпустила, наконец, топоры из окоченевших рук. Повернулась, чтобы увидеть, как пламя пожирает родную избу и все, что я знала и любила.

Лихо подошёл ко мне и молча остановился рядом. Его лицо расплывалось перед глазами, как и объятый пламенем дом, как и все вокруг. Вода текла по щекам, и я не собиралась ей мешать. Ровным голосом сказала:

— Идём. Больше нам здесь делать нечего.

Дух молча кивнул, и мы побрели к лесу.

Дворы и улицы села были завалены смердящими останками. Избы скалились выбитыми дверями и пустыми окнами, в которых больше не горел свет. Люди притихли, когда услышали, что притихла и нежить. Только ревело пламя и кричали вороны, и на их мокрых крыльях блестели золотом отсветы погребального костра колдуньи.

Эпилог

Медленно село приходило в себя после нападения нежити. Люди расчищали улицы, разбирали завалы, чинили выбитые двери и латали разворошенную кровлю. Жгли погребальные костры.

Я наблюдала за ними из теней Чернолеса и пыталась понять, что же делать теперь. Все, на кого я злилась, так или иначе получили по заслугам, пусть и не моими стараниями. Это приносило некоторое разочарование.

Хуже было только перебирать в памяти последний разговор с матушкой. Она лишила меня возможности и дальше злиться на нее, а чем заполнить пустоту, образовавшуюся на месте злобы, я не знала. Казалось, я распадаюсь на куски, как те твари из гнилой плоти, которые существовали лишь благодаря чужой ненависти.

— Если и был какой-то смысл в моей жизни в облике навьи, то теперь… Что теперь делать?

Лихо стоял неподалеку, прислонившись к дереву, и, как и я, наблюдал за жителями села. Его спокойное лицо больше не вызывало раздражения.

— У меня теперь ничего нет, — продолжила я, обернувшись к нему. — Ни цели, ни причин, ни будущего. Скоро пустое бессмысленное существование превратится в пытку. Может, пришло время и мне взойти на краду?

Лихо долго глядел на меня, и я не могла понять, о чем думает. Потом тихим, ровным голосом сказал:

— Если тело сгорит, душа не сможет вернуться в Явь в прежнем облике. Но она не исчезнет. Останется вечной пленницей владыки реки в ожидании, что боги смилостивятся и даруют прощение. Если ожидание этого прощения достаточная для тебя причина — иди. — Голос духа дрогнул, и он отвел взгляд. — Я не стану отговаривать. Ты вольна сама выбирать, как быть