Два священника подошли к краю алтаря и прочитали тексты из Ветхого и Нового Заветов. Оба они читали медленно и вдохновенно, и смысл того, о чем и что читали, становился чуть ли не осязаемым. Когда чтение окончилось, паства поднялась на ноги, а отец Боб прочитал часть главы из Евангелия, а вторую ее часть процитировал на память. Затем собравшиеся вновь преклонили колени и прочли вслух главу из «Деяний Святых Апостолов». Удивительно, конечно, но Мэтт помнил ее наизусть. Потом настало время исповеди и покаяния в грехах, а затем возносили молитвы за здравие всех больных прихожан и за вечный покой для усопших, помолились также за властей предержащих. Джейс и Кэти опустились на колени с одной стороны от меня, Мэтт – по другую. Все трое склонили головы, молитвенно сложив руки и закрыв глаза. Я тоже встал на колени, ухватившись за спинку стоящей впереди скамьи, и оглядел прихожан: а кто еще молится, как я, с открытыми глазами?

Джейс потянул меня за рукав:

– Дядя Так, а кто вон тот человек, со шляпой на голове?

– Это ректор.

– А что это значит?

– Он здесь главный. Ну, вроде учителя.

– А почему он не снял шляпу?

– Не знаю, приятель, – пожал я плечами.

Женщина, сидевшая впереди, обернулась, приложила палец к губам и нахмурилась.

– Ты думаешь, он ее никогда не снимет?

Женщина опять произнесла «ш‑ш‑ш», поэтому я поднес руку ко рту и тоже прошептал:

– Ну, здесь, наверное, никогда.

Мы закончили молиться и снова сели, я посадил Джейса к себе на колени, а Кэти подвинулась к нам поближе и коснулась меня плечом. В церкви было холодно, но от ее плеча и от прильнувшего к моей груди Джейса мне стало тепло.

Я приник лицом к затылку Джейса и тихонько вздохнул: прикосновение его тонких волос вдруг напомнило мне, как мисс Элла ласково целовала меня в щеку теплыми губами…

Когда я стал уже слишком взрослым, чтобы меня шлепать, лет этак в тринадцать, она прибегала к другому виду наказания: мазала мне лицо углем. Если я ей врал насчет школьных заданий на дом, или не убирал за собой всякий мусор, не застилал постель, или не делал еще чего-то, что мне положено было делать, мисс Элла сажала меня на стул, доставала из кармана фартука кусочек угля и мазала им мой язык, а потом губы – в знак моего непослушания, а потом рисовала букву «т» на моем лбу и не позволяла смывать ее до самого вечера, независимо от того, нужно было идти в школу или нет.

– Такер, – говорила она в таких случаях, убирая уголек в карман, – я не устану повторять, хотя тебе надоело это слышать: пусть сажа напоминает, что на всякое неповиновение существует такое же вразумление.

– Почему?

– Потому что неповиновение – путь греха, и он ведет к смерти.

Один раз я тогда взглянул на себя в зеркало и спросил:

– А почему же вы рисуете на моем лбу крестик?

– Потому, дитя мое, что прежде чем ты сможешь возродиться к новой жизни, ты должен умереть…

Отец Боб поднялся на кафедру, посмотрел на текст подготовленной им проповеди, а потом решил не зачитывать ее, а обратиться к пастве с устной речью. Он закрыл тетрадь, спустился в зал и начал рассказывать о четырех годах, проведенных им в Ватикане, и о том, как и почему, примерно тридцать пять лет назад, он стал священником и почему служение в церкви не есть нечто предназначенное только для людей, носящих белые сутаны и странные на вид головные уборы, но есть долг, касающийся всех и каждого.

Пока он проповедовал, а вернее, беседовал с паствой, Джейс сунул палец в левую ноздрю, поковырял там и снова вытащил его на свет божий, весь покрытый слизью, что представляло собой не слишком привлекательное зрелище, а потом тряхнул пальцем, чтобы освободить его от налипшего сгустка, но промахнулся, и он угодил прямо на спину сидевшей впереди дамы. Большой зеленый сгусток, похожий на сороконожку, прочно прилип к ее пальто кремового цвета, и Кэти побелела и так вытаращила глаза от ужаса, что они стали круглыми, как однодолларовые монеты. Она выхватила из кармана бумажный носовой платок и попыталась снять пятно с пальто, но только ухудшила положение.

Закончив в этот момент свое повествование, отец Боб достал белоснежный платок и как будто вздрогнул, но речь его ни на секунду не замедлилась и не потеряла благозвучности. Я посмотрел на тех, кто прислуживал ему, – они были готовы в любую минуту броситься ему на помощь, но отец Боб, заметив ужас, выразившийся на лицах своих коллег, произнс: «О, не беспокойтесь! Да, я ослаб от химиотерапии, но все еще живой». И он повернулся и взглянул на распятие, висевшее над алтарем: «Не думаю, что Он решил забрать меня прямо сейчас».

И, аккуратно сложив носовой платок, снова обратился к пастве:

– Моя дорогая братия обеспокоена тем, будто я стал слишком слаб, чтобы проповедовать в храме, и что рак, который, по словам врачей, пожирает мои внутренности, одолевает меня. Они опасаются, что сегодняшняя моя служба подорвет мою и так уже ослабленную иммунную систему и убьет меня.

Он улыбнулся, взглянул на стоявших рядом священнослужителей, потом на нас и наконец на распятие:

– Но Боже милосердный! Какой же это замечательный путь: перейти в вечность вот здесь, в храме!

Прихожане рассмеялись, а священнослужители с облегчением вздохнули.

Мэтт сидел выпрямившись, глядя на отца Боба и вцепившись руками в спинку скамьи. Наверное, ему не терпелось вскочить на ноги.

– А все вышесказанное дает мне возможность закончить проповедь следующим образом. – и отец Боб улыбнулся, снова сошел вниз и остановился, пройдя мимо двух передних рядов, а затем снова повернулся к алтарю и пастырским посохом указал на распятие. – часто в своей жизни мы поступаем так, словно Он не воскрес, однако несколько раз сегодня мы могли убедиться, что Он жив. Тогда почему же мы вслух твердим одно, а живем иначе? Если Он жив, то и поступать надо в соответствии с этим. Ибо Он или жив, или мертв. Нельзя быть живым только наполовину! – отец Боб немного помолчал и вновь продолжил речь: – Я бывал в Иерусалиме в Гефсиманском саду, и в храме на горé, и даже спускался туда, где по мысли наших мудрецов погребен наш Господь Бог, Иисус Христос. Я не хочу сказать, что именно там место Его упокоения. Я не знаю этого. Но – мне кажется, и это самое важное, – я несомненно знаю следующее. – тут отец Боб помедлил, а Мэтт подвинулся поближе к скамье впереди и крепко сжал дрожащие руки. – Его там нет! – и отец Боб улыбнулся и взглянул вверх, на цветной витраж. – Хотя гробница эта каменная, но она пуста. Его там нет, потому что Он воскрес и покинул ее. И я, – прошептал он, – я тоже уйду.

Эти слова отец Боб произнес уже громко, и эхо повторило их, а когда оно смолкло, отец Боб спросил:

– Как же это случилось? – он сделал несколько шагов вперед и нацелил на нас свой посох. – Ведь камень, преграждающий вход в пещеру, где Он был погребен, был отодвинут.

Он снова оперся на посох и обвел взглядом своды храма и, словно обращался лишь к ним, продолжил: