распахивался вид на Босфор, азиатский берег и беспредельно голубое небо. После свежего воздуха, омывавшего пригорки, Афанасий спускался в пропахшие ослиной мочой сумрачные переулки, беспорядочно усыпанные камнями, как дно пересохшей речки, а оттуда снова на яркий свет открытых возвышений, в душную пыль под изнуряющее солнце.

Вдруг улица закончилась, и он оказался перед рощицей кипарисов, прикрывавших изящную мечеть. Три голубых купола окружали стройный минарет, двор, образованный колоннадой, был замощен белыми плитами, а само здание мечети, построенное из желтого камня, казалось таким воздушным и невесомым, что хотелось взять его на ладонь и поднести к глазам, чтобы лучше рассмотреть затейливую каменную вязь, покрывающую карнизы.

Афанасий зашел во двор. Его наполняла тишина, глубокая, как вода в колодце, нарушаемая лишь жужжанием пчел, вившихся над небольшой клумбой, усаженной розмарином. Разогретые на солнце кустики издавали такой крепкий аромат, что казалось, благоухают даже каменные плиты пола.

Затем откуда-то сверху раздался шаркающий звук шагов. Афанасий поднял глаза и на площадке минарета различил фигурку муэдзина. Он поднял лицо к ослепительно синему небу и запел высоким вибрирующим голосом.

– Аллах велик! Нет другого Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его! Идите на молитву! Идите и будете спасены! Аллах велик! Только единому Аллаху я буду молиться!

Муэдзин перешел на противоположную сторону минарета и пропел те же слова в другом направлении. Афанасий и раньше слышал это пение, по несколько раз в день заунывные завывания долетали до когга из мечетей, расположенных неподалеку от порта, но никогда еще оно не оказывало на него подобного воздействия. Что-то шевельнулось в его душе, призыв молиться единому и единственному Богу вовсе не отрицал ни Спасо-Каменный монастырь, ни Трехсвятительскую обитель. И там обращались к единому Богу, и там взывали о спасении.

Муэдзин четыре раза пропел свою песню и начал спускаться. В тишине, снова опустившейся на дворик, каждый его шаг был хорошо слышен. Афанасия накрыла смутная грусть, словно его прошлое отказывалось от него.

Звуки человеческого голоса проникли в душу бывшего василиска, несостоявшегося послушника и беглого отступника куда глубже, чем металлический гул колокола, прикоснувшись к чему-то бередящему, от чего на глазах выступили слезы. Очень медленно и торжественно он четыре раза повторил священные слова муэдзина, чувствуя, как от звуков его собственной речи сердце раскрывается, впуская внутрь тишину, заполнившую дворик, и синеву неба, и свежий бриз, подувший с Босфора, наполненный ароматами десяти тысяч садов.

– Приветствую тебя, брат! – раздался позади негромкий голос. Афанасий обернулся и увидел перед собой рослого дервиша, плечистого, но узкого в поясе и бедрах. Высокий каук, войлочная шапка, почти полностью скрывал волосы, сильно поношенная пастушеская накидка джеббе касалась земли, открывая лишь стоптанные чарухи телячьей кожи.

Лицо цвета пшеницы обрамляла коротенькая рыжая борода. Несколько непокорных крутых завитков выбивались из-под каука.

– Брат? – удивленно поднял брови Афанасий.

– Конечно, брат. Все мусульмане – братья. Тем более суфии.

– Ты ошибаешься. Я не суфий и даже не мусульманин.

– Пока ты не суфий, это верно. Ты чужеземец, об этом свидетельствуют внешность и одежда. Но догмат веры, произнесенный с такой искренностью, сделал тебя мусульманином.

– Догмат веры? – снова удивился Афанасий.

– Да, ты повторил его за муэдзином. Повторил по собственному желанию и от всего сердца. А это и есть принятие ислама.

– Так просто?

– О, совсем не просто! Ты уже внутри веры, поэтому для тебя эта процедура кажется незамысловатой. Однако почему мы стоим, пойдем в медресе, я представлю тебя Учителю.

«Почему нет? – подумал Афанасий. – Раввин как в воду глядел, не зря его к визирю приглашают. Все само собой складывается. Пусть и дальше так идет, а встать и уйти я всегда успею».

– Тебе кто-нибудь рассказывал про пира Юсуф-деде? – спросил дервиш по дороге к мечети.

– Нет, – ответил Афанасий. – Впервые слышу это имя и даже не знаю, кого называют пиром.

– Значит, сердце привело тебя к нам, – уверенно произнес дервиш. – Ты настоящий суфий, хоть сам того не подозреваешь. А пир – это святой. Учитель и чудотворец. Сейчас ты его увидишь. Пока же полюбуйся нашей мечетью. Она построена на средства, добытые священной войной, и поэтому в ней царит возвышенный дух. В ней молятся мужи озарения. Весьма возможно, что ты один из них.

– Я? – воскликнул изумленный Афанасий. – Ты спутал меня с кем-то другим, почтенный дервиш.

– Ты сам себя спутал, – ответил тот, поднимаясь по ступенькам, ведущим в мечеть. – Главная загадка для каждого из живущих – его собственная душа. Чтобы познать ее, милостивый Аллах и окунул нас в юдоль страданий. А ты, брат, почти наверняка ясновидец, иначе бы не оказался здесь и сейчас. Ну да ладно, хватит говорить, слова только мешают. Заходим, снимай сапоги.

Пол мечети покрывал полированный мрамор, приятно холодивший босые ступни. Внутри на двадцати высоких дубовых столбах лежала потолочная балка, а над ней располагался простой деревянный потолок старой постройки. Справа от входа находилось возвышение, покрытое потертым ковром. По ковру в живописном беспорядке были разбросаны разноцветные подушки. Над возвышением свисали прикрепленные к потолку затейливые серебряные подсвечники и подвески. Луч солнца из окна под потолком падал прямо на украшения, и они сияли, чуть покачиваясь на ветерке.

– Здесь уже тридцать пять лет живет ясновидец Юсуфдеде, – благоговейным шепотом произнес дервиш. – Он никогда не выходит из мечети, отказавшись от благ мира, и его святые молитвы всегда принимаются. Благодарение Аллаху, я удостоился общения с ним, при мне он произнес не одну речь о сокровенных тайнах мироздания. Да возвысит его Аллах еще более, аминь.

– Аминь, – эхом отозвался Афанасий.

– Подойди поближе, поклонись. Юсуф-деде знает, чужого я не приведу.

– Да где же он? – недоуменно произнес Афанасий. Мечеть была совершенно пуста, солнечные зайчики от серебряных подвесок скакали по черно-белым мраморным плитам пола и чисто выбеленным стенам.

– Вот, прямо перед тобой, – дервиш указал на возвышение. Афанасий присмотрелся и с удивлением понял, что большая, согнутая углом подушка – на самом деле лежащий на боку человек. Его опущенную голову прикрывала шапка одного цвета с халатом, поэтому Афанасий и принял его за подушку.

Он успел сделать два шага по направлению к пиру, как тот сел, поднял голову и посмотрел на гостя. О, Афанасий хорошо знал такой взгляд, именно так пронизывал его преподобный отец Ефросин.

Лицо у Юсуф-деде было темным, изборожденным морщинами, но по-стариковски красивым. Длинная серебряная борода ниспадала на грудь, а черные, чуть потускневшие глаза остро смотрели из-под кустистых бровей. Одежда на пире была чистой и опрятной, а халат стянут широким голубым поясом. За святым явно присматривали чьи-то заботливые руки.

– Тебе нравится наш город, чужеземец? –