низким приятным голосом спросил он, когда Афанасий вплотную приблизился к возвышению и отвесил низкий поклон.

– Очень.

– Стамбул располагается под созвездием Тельца во владении Венеры, в стихии земли. Поэтому населяющие его благодаря Венере радостны и милы. А так как Венера соединена со стихией земли, то люди здесь по нраву подобны непаханой целине – кроткие и здоровые. Благодаря влиянию созвездия Тельца все быки в Стамбуле жирные и крупные, и множество терпеливых и плодовитых коров.

– Простите, э-э-э, – Афанасий замялся, не зная, как обратиться к Юсуф-деде, и дервиш тихонько подсказал из-за спины:

– Учитель.

– Да, простите, Учитель, но я не заметил на улицах ни одной коровы.

Пир улыбнулся, обнажив целые, точно у юноши, зубы.

– Не принимай мои слова буквально, приучайся к тому, что суфии говорят иносказаниями. Под быками подразумеваются мужчины нашего города, а под коровами – женщины. Мне нравится твоя открытость и наивность. Бери подушки, садись.

Афанасий уселся, дервиш устроился рядом, но Юсуфдеде молчал, словно прислушиваясь.

– Ты рыжий, как и Хайдар, – наконец указал он на дервиша, и тот немедленно склонил голову в безмолвном поклоне. – А у рыжих общие спесь и кураж. Но вы не такие. Не зря именно он тебя привел.

Старик пожевал губами и снова замолк, правда, на сей раз ненадолго.

– Достолепия в вас нет, что в Хайдаре, что у тебя.

– Чего нет? – переспросил Афанасий.

– Ложного самоуважения, – пояснил Юсуф-деде. – Расскажи о себе, пришелец. Не стесняйся и не умалчивай, пусть речь твоя льется, как вода в ручье. Чем шире ты распахнешь врата искренности, тем легче мне будет понять твой путь. Начинай же.

И Афанасий во второй раз за день пустился в повествование. Но теперь, после того как он совсем недавно вспоминал прошлое у раввина, ему было куда проще. Раввин словно подготовил его к этому разговору.

– Откровенность за откровенность, – произнес Юсуфдеде после того, как Афанасий устало откинулся на подушку. Он не привык долго говорить и слова утомляли его сильнее, чем преследование зверя или рубка дров.

– Ты был открыт и прям, – продолжил святой, – поэтому, в свою очередь, я расскажу тебе немного о себе.

Тридцать пять лет мое тело не покидает эту мечеть. Но душа, – а душу ведь ничто не может остановить, правда, Афанасий? – душа путешествует. Я начал свой суфийский путь меддахом, сказителем, но за долгие годы странствий многому научился, в том числе и искусству врачевать души. Я понял, что люди нуждаются не в поучениях, а в словах утешения и сочувствия. Мне пришлось научиться заговаривать кровь души или, наоборот, выпускать испорченную.

Странствующие по дорогам духа дервиши-мудрецы делились со мной тайнами, знахари и знатные лекари раскрывали секреты. Я познал потаенные травы, научился отыскивать корни событий, врачевать болезни, вправлять вывихи разума или правильно соединять поломанные кости обстоятельств. И вот сейчас с холма – не вершины, но все-таки некоторой возвышенности над обычным течением жизни – я говорю тебе, Барбаросса, барбар россо, русский варвар, останься с нами.

Так впервые прозвучало имя, ставшее впоследствии широко известным во всех странах, примыкающих к Средиземному морю.

– Учитель сменил тебе судьбу, – уважительно сказал Хайдар, когда они вышли из мечети. – Новое имя – это новый путь под небом. Надеюсь, ты услышал его слова и останешься с нами, в суфийском тарикате.

– Что такое тарикат? – спросил Афанасий.

– Суфийская община, по-христиански – монастырь.

– Конечно, брат, – ответил Барбаросса. – От святых не уходят.

В дальнем углу двора между колоннами находился проход во внутренний дворик, скрытый от посторонних взглядов зданием мечети. Там, вокруг поросшей густой травой площадки, располагались живописные домики с крышами, крытыми старой дранкой, торчащей, как иглы ежа.

– Тут живут братья, – пояснил Хайдар. – Тут и ты поселишься после обряда уединения. Чтобы быть принятым в братство, надо пройти такой обряд.

– А кто будет меня принимать? – спросил Барбаросса.

– Ты сам. Мы тебя уже приняли. А вот ты… в общем, поживешь неделю в палатке. Никто тебе мешать не будет – полное одиночество. Еду я буду приносить ночью, когда ты спишь. Подумаешь о себе и о жизни. Если через неделю вознамеришься уйти – мешать не станем. Решишь остаться – будем рады новому брату.

«Ну что ж, – подумал Барбаросса, – одиночество мне привычно. Разве годы, проведенные на охоте, когда вокруг на версты и версты не было ни живой души, не прошли в таком же уединении? Да и в Трехсвятительском случались дни, когда не удавалось словом перекинуться, монахи, погруженные в служение, попросту никого не замечали».

Пол в белой палатке, куда проводил его Хайдар, оказался устлан потертыми, но довольно мягкими коврами. Барбаросса разделся до пояса, лег и сразу заснул.

Проснулся он глубокой ночью. Оглушительно звенели цикады, где-то поблизости, наверное, в кипарисовой роще, завелись на тысячу ладов горластые лягушки. Их надрывное неумолчное кваканье, точно шум прибоя, заполняло пространство, эхом отражаясь от стен мечети.

Всю неделю, начиная с той ночи, Барбаросса вспоминал свою жизнь. Тогда-то и зародилась в нем привычка, ставшая частью его «я», без конца возвращаться мыслями к прошедшим событиям, заново пересматривая каждую мелочь.

А тогда, в палатке… он не ожидал, что воспоминания могут оказаться столь мучительными. Во время охоты было совсем по-другому: оказывается, деревья, птицы, звери и небо вели с ним нескончаемый разговор. Теперь впервые в жизни он остался наедине с самим собой, только с собой и больше ни с кем, и диалог с единственным возможным собеседником получился весьма непростым. Даже в узилище было проще – там были враги и друзья: один стон брата Федула заменял множество слов, а проклятия стражника жгли до следующего скрипа входной двери.

Потянулись страшные для Барбароссы ночи и дни. Он оброс, точно дервиш, тело чесалось, бока болели от бесконечного лежания. Утром он обнаруживал тарелку с сотами и кувшин чистой воды. Хайдар терпеливо дожидался редких минут сна и подсовывал еду.

Барбаросса ни разу не пытался притвориться спящим, чтобы подсмотреть за дервишем. Он играл в игру честно и до конца, каким бы тяжелым ни казалось это добровольное заточение, как бы томительно долго ни тянулись нескончаемые дни.

Мед был удивительно вкусным, белый сотовый мед с чудесным ароматом мускуса и амбры. Нескольких ломтиков хватало Барбароссе, чтобы утолить голод на целые сутки, а из кувшина он пил и умывался, выливая воду в углу, отогнув край ковра.

Но хуже всего приходилось ночами. Спать он уже почти не мог – отоспался – и, лежа в скудно освещенной лунным светом палатке, прислушивался к происходящему за полотняными стенками, подрагивающими от порывов ветра.

Воображение услужливо рисовало