закладывать лошадей и тотчас отправился к новгородскому губернатору Павлу Сумарокову — родному племяннику покойного поэта Александра Сумарокова. В отличие от знаменитого дяди, губернатор стихов не писал, но перед стихотворцами всегда испытывал неподдельный пиетет. Увидев Державина, он вскочил, всплеснул руками, стал суетиться, искать глазами приличное кресло и, не найдя достойного, попытался усадить в свое собственное.

— Нет, уж увольте, Павел Петрович! Губернаторским креслом вы меня не соблазните. Натерпелся! — усмехнулся Державин. — Я к вам по делу, как отставной гвардейский офицер. Чем могу быть полезен? Возможно, вам понадобится моя помощь в фортификации, в организации ополчения, в заготовках продовольствия и фуража?

— Ваше превосходительство! Искренне ценю ваш военный опыт, но разве я посмею отягощать вас поручениями? И хотя вам, без сомнения, пристал военный мундир, вы давно не гвардейский поручик, а действительный тайный советник и великий поэт! К тому же, простите, тяжеленько вам будет разъезжать по деревням в поисках фуража. Вам, поди, уж семьдесят?

— Шестьдесят девять, — возразил Державин. — Но дело не в этом. Говорите прямо, в чем нуждаетесь?

Сумароков долго тянул паузу, потом признался, что получил предписание от военного министра выполнить все, о чем говорил Державин, но столкнулся с некоторыми затруднениями…

— Народ у меня есть, и советников предостаточно, — вздохнул он, — а вот денег в казне маловато. Сам не ведаю, как управлюсь…

— Сколько нужно?

Губернатор, робея, назвал сумму. Державин ответил невозмутимо:

— Господин губернатор! К вечеру деньги будут вам доставлены. Монетами и ассигнациями… А коль не хватит, то и золотыми безделушками. Дарили мне кое-что правители наши за то, что стихи складно кропал… Разрешите удалиться?

Ошарашенный Сумароков облизнул пересохшие губы и машинально кивнул. А потом весь день пребывал в смятении: что это было? Сон или явь? Но не успело зайти солнце, как во двор губернаторской управы подкатил державинский тарантас с внушительным дубовым сундуком. Курьер из Званки огляделся по сторонам и, заметив возле дровяного сарая дюжего мужика в форме ополченца, зычно крикнул:

— Эй, братец, подсоби!

***

Денежной помощью Державин не ограничился. Все время, пока сапоги супостата топтали родную землю, его кузнецы ковали пики, штыки и тесаки, крестьяне поставляли армии продовольствие и фураж, а добровольцы шли в партизанские отряды. Заботу о семьях, оставшихся без кормильца, взял на себя все тот же неутомимый Державин.

По вечерам поэт трудился над лиро-эпической одой — "Гимн на прогнание французов из Отечества". Он начал ее в первые дни войны, ни на миг не сомневаясь, что враг будет повержен и изгнан из России. Даже когда Наполеон вошел в Москву, Державин писал о грядущей победе как о чем-то бесспорном.

Он сочинял по строгим правилам классицизма, с изобилием аллегорий и старославянских слов — настоящим "высоким штилем". А как иначе можно было достойно воспеть величие подвига России, единственной страны, давшей отпор, казалось, непобедимому врагу? Ода разрасталась по мере того, как разворачивались военные действия: оборонительные бои, великое Бородинское сражение, сакральная жертва русских — пылающая Москва и бесславное отступление французов…

В конце ноября, когда армия Наполеона была наконец отброшена за Неман, Державин поставил точку в своем произведении, потом долго шлифовал стихи и в начале января послал "Гимн" в Петербург, в журнал общества "Беседы любителей русского слова", учредителем которого был сам. Новая ода Державина была напечатана в середине 1813 года. Отзывы пришли восторженные, но малочисленные. Откликнулись только его сопредседатель Шишков да самые близкие друзья. Он терпеливо ждал… и дождался.

К тому времени в Москве развернули бурную деятельность поклонники творчества Николая Михайловича Карамзина, впоследствии объединившиеся в литературное общество "Арзамас", — писатели молодые, зубастые, острые на язык. Они в штыки приняли оду Державина, высмеяв ее старомодный стиль. Цитировали его стихи с единственной целью: показать, как не надо писать. "Русскому литературному языку нужна реформа!" — к такому выводу пришли карамзинисты, прочитав новое произведение поэта-патриарха.

Будь Державин не так стар, он бы поспорил с задиристыми "младореформаторами". Что они понимают? Пусть сами напишут хоть одно великое произведение, а потом уж поднимают свой поросячий визг.

Но силы, отданные необъятному произведению, были на исходе. Поэт чувствовал непреодолимую усталость и в глубине души понимал, что заслуженно потерпел крах. Он окончательно убедился в своем провале, когда получил письмо из Москвы от своего давнего почитателя Николая Звонарева с одной-единственной фразой: "Так писать уже нельзя!"

Да, он прав… Наступало время новой литературы, но это уже не его время. Пусть приходят другие поэты и пишут по-новому, лучше, чем он… Измученный, опустошенный, Державин перестал сочинять стихи и целый год писал только мемуары. Но и проза не принесла ему ни успеха, ни душевного удовлетворения…

Глава 16

НАСЛЕДНИК

В то утро занятия в классе профессора Кошанского начались чуть позже обычного.

Извинившись за опоздание, раскрасневшийся Николай Федорович обвел сияющими глазами своих воспитанников. Он был самым молодым преподавателем Царскосельского лицея и всегда старался оживить занятия какой-нибудь выдумкой. Лицеисты любили его за то, что он пробуждал в них стремление к творчеству. Иногда, придя на урок, профессор говорил: "А теперь, господа, будем пробовать перья…" Но на этот раз Кошанский огорошил лицеистов сюрпризом:

— Господа! Имею честь сообщить новость, которую только что узнал на педагогическом совете. Переводной экзамен по русской словесности у нас будет принимать Гавриил Романович Державин!

На миг воцарилась тишина. Потом, словно опомнившись, все заговорили разом:

— Сам Державин?!

— Разве он еще живой?

— А он нас не срежет? Боязно как-то…

Кошанский поднял руку, требуя тишины.

— Успокойтесь, друзья мои! Державин никого "резать" не собирается. Он посетит наш Лицей с единственной целью: послушать молодых поэтов. Кого, по-вашему, можно ему представить?

— Тосю Дельвига!

— Кюхлю и Олосеньку!

— И Француза! — крикнул юный князь Горчаков, по прозвищу Франт, обернувшись к сидевшему позади Александру Пушкину.

Тот вспыхнул и отмахнулся от него обкусанным гусиным пером. Пушкину не нравилось прозвище "Француз", которым его с первых же дней наградили однокашники-лицеисты. Разве он виноват, что в родительском доме с ним чаще говорили по-французски, чем по-русски?

— Не дуйся, mon amie… Французский — язык дипломатии! — спокойно промолвил Горчаков. — Но для Державина тебе непременно следует сочинить русскую оду. Причем высоким штилем!

Кошанский с сомнением покачал головой. Пушкин писал изящные, легкие стихи, но в "высоком штиле" юный поэт явно не преуспел…

Воспитанники обсуждали предстоящий экзамен. В Лицее уроки проходили оживленно. Преподаватели обходились без жесткой муштры, а ученики не позволяли себе злого озорства. Так было заведено с самого начала, с незабываемого 19 октября 1811 года, с той пламенной речи профессора философии и права Александра Петровича