Куницына, которую он произнес в присутствии императорской семьи, почетных гостей и первых воспитанников: "Любовь к славе и Отечеству должны быть вашими руководителями… Но при сих высоких добродетелях сохраните ту невинность, которая блистает на лицах ваших!"

Кошанский уважал Куницына, хотя и упрекал его за чрезмерное вольтерьянство и насаждение в Лицее идей "естественного права". А Куницын с жаром доказывал, что естественное право дано человеку от рождения и никто не может его насаждать или отменять.

…Выждав паузу, Николай Федорович снова обратился к лицеистам:

— Господа, нет сомнения в том, что на экзамене свои стихи прочтет барон Дельвиг. Слог его превосходен, он первым из лицеистов напечатался в "Вестнике Европы". Далее, я бы предложил выступить Илличевскому, Кюхельбекеру… и, пожалуй, Пушкину. Надеюсь, никто не желает оспаривать мой выбор?

Неожиданно поднял руку вертлявый Павел Мясоедов, которого лицеисты называли "Мясожоров" или просто "Мясо". Покойный директор Лицея Василий Федорович Малиновский дал ему довольно нелестную характеристику: "Способности весьма ограничены, слабого понятия, слабой памяти, докучлив, пылок…" Лицеисты посмеивались над ним, но без зла.

— Почему в список поэтов всегда попадают одни и те же? — возмутился Мясоедов. — Я тоже хочу прочитать свое сочинение Державину! И нечего смеяться, господа! Вы не верите в мой талант?

— П-почему же? В-верим, — заикаясь, проронил долговязый Вильгельм Кюхельбекер.

Даже сидя за партой, он казался выше всех. Нелюдимый из-за тугоухости, но романтичный и ранимый Кюхля, бывало, становился мишенью для шуток и эпиграмм. Однажды первый остряк Лицея Олосенька, то бишь Алексей Илличевский, нарисовал на него карикатуру, снабдив ее надписью: "Вы знаете, что такое Бехелькюхериада? Это есть длиннейшая полоса земли, производящая торг мерзейшими стихами; у нее есть провинция "Глухое Ухо"…" и т. д. Не дочитав до конца, Вильгельм выбежал из Лицея в парк и бросился в пруд. Но даже утопиться толком он не сумел: зацепился за корягу, застрял в тине, и вскоре его вытащили, мокрого, жалкого, нелепого… "Если ты еще хоть раз позволишь себе подобные шутки, — сказал Илличевскому бледный от гнева Пушкин, — я вызову тебя на дуэль!" Олосенька дурашливо съежился, показывая, как ему страшно, но больше к Кюхле не приставал…

Дрожа от нетерпения, Мясоедов развернул листок со стихами.

— С вашего позволения, Николай Федорович, я прочту несколько строф!

— Извольте, любопытно будет послушать…

Новоявленный поэт гордо приосанился и объявил: "Ода на восход солнца"! И начал торжественно декламировать:

— Уж с запада грядет румяный царь природы…

По рядам лицеистов прокатился дружный хохот. Опешив, чтец замолчал, в недоумении глядя то на товарищей, то на учителя, который тоже не мог удержаться от смеха.

— Что вас так развеселило, господа?

— Друг мой, — улыбаясь, промолвил Кошанский, — дело в том, что солнце встает на востоке. Хотя поэтам позволительно допускать некоторые вольности, но не до такой же степени…

— А мне нравится! — иронично заявил Илличевский. — Я бы продолжил так:

Уж с запада грядет румяный царь природы,

И удивленные народы

Не знают, что же им начать…

Он на миг замолчал, подыскивая слова.

— Ложиться спать или вставать! — закончил строфу Пушкин.

Лицеисты снова рассмеялись и стали аплодировать экспромту. А рассудительный Иван Пущин, по прозвищу Большой Жанно, заключил, прервав общее веселье:

— Не обижайся, Мясоедов… Ты сам ответил на свой вопрос — почему тебя не включили в список стихотворцев! — Он немного помедлил и решительно обратился к профессору: — Если вы хотите знать мое мнение, Николай Федорович, то первым нашим поэтом я считаю Пушкина!

***

Они подружились еще на вступительных экзаменах. Их фамилии в списке стояли рядом, и комнаты тоже были рядом. Поначалу Пущин расстроился, узнав, что номер его ученической кельи — 13, но худенький, похожий на арапчонка Саша Пушкин, заметив его растерянность, весело сказал:

— Если хочешь, Жанно, давай меняться. У меня — четырнадцатый!

Чтобы не прослыть трусом, Пущин отказался наотрез, а вскоре и вовсе позабыл, что живет под "несчастливым" номером.

В крохотных комнатах лицеистов было все необходимое: узенькая кровать, комод, бюро, столик для умывания… Через легкие перегородки можно было свободно, не напрягая голоса, переговариваться хоть до глубокой ночи. Пущин был единственным соседом Пушкина, у которого с другой стороны комнаты была глухая стена.

— Жанно, ты спишь? Скажи, зачем ты назвал меня первым поэтом? Пусть перед Державиным выступают любители высоких од! А у меня нет ничего, что могло бы ему понравиться.

— Он тоже баловался забавными куплетами. Помнишь?

Если б милые девицы

Так могли летать, как птицы,

И садились на сучках…

Пушкин подхватил:

Я желал бы быть сучочком,

Чтобы тысячам девочкам

На моих сидеть ветвях…

— Сам Державин доказал, что сочинять можно в любом роде поэзии! — назидательно заметил Пущин.

— Ты прав… Но все же он не песенками прославился, а одами: "Фелица", "Бог", "Водопад"… Знаешь, Жанно, я хотел бы сочинить стихи столь же великие, но по-своему! Без громоздких строчек и старославянских слов, так, чтобы всем было понятно — и мудрецам, и гусарам, и поэтам, и простому люду…

— Уверен, что ты напишешь именно такие стихи!

***

Снег нежно хрустел под ногами. Пушкин шел по аллее Екатерининского парка, поглядывая на заиндевевшие деревянные домики, где до весны будут жить его любимые античные герои. Мысленным взором он видел их словно наяву — своих "белых кумиров"! Всех знал по именам, воспевал в стихах. Именно здесь, в садах Лицея, ему впервые стала являться муза. Где еще он мог сочинять так упоительно легко?

Здесь крепла и мужала его детская душа. Он гордился колоннами и обелисками, возведенными в честь победы над турками: ведь это его предок, морской артиллерист Иван Ганнибал, сжег турецкие корабли и взял крепость Наварин…

Здесь слышал он тревожные отзвуки грозы 1812 года. Мимо Лицея суровым строем шли полки на войну с Наполеоном, а лицеисты провожали их. При звуках барабана и трубы мальчики выбегали из класса, кричали слова приветствия, молились, обнимали родных и знакомых. А вечером после занятий собирались в "журнальной комнате", читали свежие газеты, обсуждали воинские подвиги. Профессора приходили к своим воспитанникам и объясняли ход войны, разговаривая с ними как со взрослыми, ничего не приукрашивая, ничего не скрывая. Вместе с русскими воинами лицеисты мысленно обороняли Смоленск, сражались в Бородинском бою, шли под пулями по неокрепшему льду Березины… Все это было свежо в памяти и просилось воплотиться в стихи. И Пушкин теперь знал, о чем напишет в своей оде: об этом парке, ставшем ему родным, о славе своего Отечества, о героических