– Кого вы имеете в виду? – Он ожидал услышать знакомые имена: Юрий Бондарев, Семен Свешников, Иван Нагибин, чьи книги, в отличие, скажем, от Пикуля, цензура пропускает со скрипом. А некоторых писателей вообще не пропускает. Стругацкие, например, ходят в самиздате.

– Солженицын, Трифонов, тот же самый Булгаков… Одним словом, титаны!

Он чуть не ляпнул: а разве они советские? Но поостерегся: «Эмигранты. Скорей всего. В Америке небось живут».

– Значит, у вас их переводят?

– Да кому они тут нужны! Кто их ваще читал? Кучка специалистов, а у газет тираж, реклама… Во чо им надо, – Вернер ткнул пальцем в ближайший стеллаж и заговорил горячо и сбивчиво, как о наболевшем.

Он слушал, с трудом ориентируясь в жарком потоке слов и мыслей, пока не нащупал изнанку этой сбивчивой горячки: оказалось, Вернер тоже написал роман. Но его роман не издают.

«Тоже мне, писатель! Писатели – люди солидные. А этот… Вертопрах».

– А что издают? В ответ он услышал гневную тираду, из которой понял, что современные нем-русские писатели пишут всякую ерунду.

– Тут один… – Вернер назвал имя: не то Охрупкин, не то Нахрапкин. – Прикинь, навалял про Локотьскую республику…

Он вздрогнул и оглянулся на дверь. Слава богу, Вернер этого не заметил.

– Действие в сорок третьем, а героя с себя списал. Мудозвон, о советской армии рассуждает. А сам ладно бы еще в вермахте, дак эсэсовцем служил. Или этот, – последовала еще одна фамилия: Мышкин или Тришкин, впрочем, Мышкина он бы запомнил. – Во томище! Страниц пятьсот. Типа, любовь не кончается со смертью… Он фыркнул:

– Посильнее, чем «Фауст» Гете.

– А чо, остроумно, – Вернер одобрительно кивнул.

– Это не я, это Сталин сказал. Про Максима Горького. «Девушка и смерть».

– И смерть? Не, не читал, – Вернер поддернул рукава.

Запястья поросли короткими, светлыми волосками. Как у Ганса. Испугавшись, что покраснеет, он отвел глаза.

– А государство почему не вмешивается?

– Дак свобода типа, – Вернер скривился презрительно и, сам себе противореча, заговорил про какие-то гранды, которые Культурминистериум выделяет издательствам, публикующим бесчисленные утопии и антиутопии, основанные на конспирологических теориях о «мировой закулисе», якобы угрожающей суверенитету России и целостности ее границ. Столь же щедрая поддержка обеспечена благостным сказочкам о крепких нем-русских семьях и мемуарам любовниц покойных знаменитостей. Особой популярностью пользуется серия «Жизнь замечательных нацистов» и еще одна, эротическая: «Любовь в концлагерях».

Вернер развел руками:

– Такая, понимашь, херня.

– Понимаю. Литература для желтых.

– Да ты чо! Желтые кроссворды разгадывают. Им цайтунги раздают. Бесплатно. У метро. Не видал?

Впав в крайнее раздражение, Вернер заговорил о содержимом этих бесплатных газетенок (большая часть полос отдана чудодейственным средствам от сердечных болезней или, напротив, для усиления потенции, подборкам тупых анекдотов, мнениям полицаев о музыке, музыкантов – о спорте, продавцов косметики – об архитектуре, художников – о последних достижениях медицины, учителей – о выборах, депутатов местного штадтсобрания – о новых федеральных законах). Наскучив подробностями, до которых ему не было никакого дела, пусть живут как хотят, он кивнул на книгу:

– А ты что читаешь?

В отличие от других, которые Вернер бегло просматривал, эту книгу он читал вдумчиво, делая выписки.

Его вопрос послужил поводом для нового устного эссе: о последней литературной моде, которую Вернер, судя по всему, ее безусловный сторонник, называл «игрой стилей». Современные нем-русские писатели, обладающие особым внутренним слухом, копируют стилистику классических произведений. От древнерусских до раннесоветских. Если верить Вернеру, на фоне убогого мейнстрима это смотрится смело и свежо.

– А твой роман… Про что? Вертер кисло сморщился.

– Ну… – он попытался объяснить. – Писатели, они же анализируют, ищут смысл…

– Смысл? – Вернер переспросил, будто не расслышав. – А он чо, имеет быть?

– Ну как же не имеет… Все-таки литературные герои. Не в вакууме живут. Работают.

– Во-он куды тебя потянуло! На социалку.

– А если про оккупацию? Рискуя жизнью, герой борется за свободу. Наверняка прославишься, – он хотел сказать, что роман, который напишет Вернер, уйдет в самиздат, его будут передавать из рук в руки.

– Не, – Вернер мотнул головой. – Не канает.

– Но почему?

– Герой, свобода… – махнув рукой, Вернер пустился в туманные рассуждения о том, что титаны рождаются в условиях полной несвободы, сиречь абсолютного рабства, когда писатель, противопоставивший себя идеологии, ощущает прямую и непосредственную угрозу собственной жизни. – А у нас? Чо хошь, то и пиши. Хыть наизнанку вывернись. Самое большее, с работы попрут.

Он не понял, гордится или горюет.

– А если про черный паспорт? Я уверен, издательства клюнут.

– Думашь? – Вернер поддернул рукава.

– В Союз писателей вступишь или как тут у вас…

– Под мудаков старых прогибаться? Не, не стоит того. Уж если прогибаться…

– Под федералов? – он вспомнил разговор Нагого со Шварцем.

– Где я, где федералы! – Вернер усмехнулся. – Под них я бы с удовольствием. Не предлагают чо-то, – и посмотрел прямо ему в глаза.

Ему показалось, Вернер обиделся. Или расстроился. Даже ушел раньше обыкновенного. Книга, которую он читал, осталась на столе. Том выглядел солидно, во всяком случае, увесисто. Заглавие «Пурга».

На обложке лежал снег. Тощая кобыла, упираясь из последних сил, тащила пустые розвальни, казалось, увязшие в снежном крошеве. Картинка ему понравилась: и эта телега, и гнедая лошаденка пробуждали что-то давнее, однозвучное, как звон колокольчика в бескрайней русской степи.

Он открыл наудачу:

Стало жалко русских классиков, которых в России сперва переводят на нем-русский, а потом вместо них пишут.

Пожав плечами, закрыл.

Но на этом не закончилось. Тощую кобылу он увидел на другое утро. В тот день он пришел пораньше.