– А! – он догадался: – Соловьи.

– Во! – Ральф обрадовался. – Ваще чумовая. Типа мертвецы.

– Кто? Да нет! – он возразил горячо. – Просто отдыхают, спят.

– Я тоже сперва… А дед грит – специально врут, штоб живые не расчухали, ждали их с фронта.

«Глупости какие!» – но все равно стало противно. Чертов старик покусился на самое святое: солдат минувшей войны.

– А я ему, ну, деду-то, раз жмурики, чо ж они, грю, поют? А дед: на фронте и не такое бывает. Рассказывал. Ваши, када отступали, своих не хоронили. Присыпют чуток. Они и лежат…

– Черный пасс получишь, что будешь делать? – он прервал поток гнусной клеветы.

Ралька усмехнулся как-то нехорошо, по-взрослому:

– Валить.

– К нам, в СССР? – он вспомнил Ганса.

– Я чо, идиот? Нах Дойчланд. А чо, наши многие уезжают. Достало…

– Но ты же черным будешь. Разве плохо? Живи, радуйся.

– Ра-адуйся! Ага, тока на какие шиши? Это она думат, – Ральф мотнул подбородком в сторону кухни, откуда тянуло сладкой яблочной начинкой, – типа, добыл ксиву и жируй. Раньше надо было чухаться, када начиналось. Теперь уж поздно. В хорошую тему не впишешься. Бобик сдох.

Он подумал: «Да ну его к чертовой матери! Пусть катится в свою Германию».

– Не знаешь, пирог скоро, а то я что-то проголодался.

– А скока щас? – Ралька взглянул на часы. – Не. Сперва у ней ящик. Посмотрит, тогда уж. Хошь – включу.

– Да уж сам как-нибудь справлюсь, – он взял электронное устройство, с помощью которого захребетники, не вставая с места, переключают программы. Давно хотелось попробовать. А заодно понять: ну ладно, сестра. Глупая женщина, необразованная, что с нее возьмешь. Но Вернер? Мечтает попасть на телевидение…

– Сам дак сам, – Ралька нахлобучил наушники и отвернулся к стене.

Чувствуя себя почти что космонавтом или, во всяком случае, работником центра управления полетами, нажал на красную кнопку и услышал музыку. Бодрящую, энергичную. Музыка прервалась, замерев на взлете. Он увидел диктора. Мужчина (судя по шикарному темному костюму – из черных) занял собою весь экран. Расплываясь в широкой улыбке, поприветствовал зрителей. Но особенно ему понравился желтый галстук: «Как у Незнайки в Солнечном городе».

Диктор расхаживал по студии, время от времени замирая в горделивых позах. Увлекшись этим потешным зрелищем: «Только перьев не хватает», – он не сразу разобрал слова. А когда разобрал…

«Американцы. Точно, они». Голос Америки, вещающий на Россию, обличал проклятую фашистскую хунту, которая ведет страну к катастрофе.

«Павлин-то павлин, а здорово чешет. В ЦРУ небось натаскивали…»

– Люди. Невинные. Десятки и сотни! И где? Думайте, думайте, шевелите мозгами. Своими. Куриными, – развернувшись на каблуке, диктор принял новую эффектную позу: – В концлагерях. В то время как ихнее начальство, от суки, паразиты! Па-у-ки! Да чо там, вши! Ползу-ут, присосались к народному телу, пью-ют народную кровушку! – новый поворот: анфас. – Но мы еще дождемся! Ага! Справедливости! – прицелился указательным пальцем. – В клетку их! На скамью подсудимых! В Гаагский трибунал!..

«В какой трибунал? – шепотом повторил слово, похожее на гусиный гогот, будто попробовал на вкус. – И как только разрешают? У нас бы…» Он не успел вообразить полный комплекс мер, которые предприняло бы советское руководство, попытайся кто-нибудь протащить на наши голубые экраны оголтелую антисоветскую пропаганду, потому что ведущий, расстреляв воображаемую обойму, заговорил другим, деловитым, тоном:

– Наш спецрепортер, как звать – не скажу, а то фашистские звери его чик-чик, – задрал галстук и высунул язык, изобразив висельника, которого только что, у всех на глазах, вздернули.

«Профессионально работает. Ничего не скажешь. – Он оглянулся на племянника. Тот мычал, надвинув на голову наушники. – Ишь, подпевает. А мог бы и послушать. Вот где правда-то…» – осудив равнодушие новоиспеченного родственника, граничащее с отсутствием твердой жизненной позиции, снова приник к экрану. Тем более висельник воскрес:

– Короче. Рискуя отдать свой жизнь, сфоткал. Так што нехер чаи распивать и сардельки трескать. Успеете. Все для вас – вон, полные варенхаузы. Кому сказал! Рыла не воротим, сидим, мля, и смотрим, как жертв беззакония загоняют в спецавтомобили. Через час, когда вы натрескаетесь как свиньи, они, мученики кровавого режима, окажутся за решеткой, где к ним применят спецметоды, о которых мы, живущие в свободной демократической стране, и понятия не имеем. Нимальс не имели! И не будем иметь! – висельник снова взвыл и, вскинув руку, прицелился в студийный экран. – Вон они, страдальцы! Ох, горе-то какое! Даже я, казалось бы, взрослый человек, обеспеченный… Гляжу и плачу… – выхватил из нагрудного кармашка платок, желтенький, под цвет галстука. – А вы… Хрен от вас дождешься. Нищета подзаборная. Шелупонь, – трубно высморкался, смял и сунул в карман.

Даже делая скидку на грубость нем-русского языка, он удивлялся тону американской пропаганды: «На что уж наши, тоже, конечно, критикуют, – на память пришли привычные, стертые слова: заокеанский милитаризм, европейский буржуазный ревизионизм, нем-русский реваншизм, в которых он вечно путается, не улавливая разницы. – Но такого себе не позволяют…»

Впрочем, как бы разнузданно ни вел себя этот, агент ЦРУ, главное не форма, а суть: он сидел, не в силах оторвать глаз от экрана, всей душой сочувствуя несчастным захребетникам, которых гонят как скот на убой. По срамному замыслу оккупантов акция изображала праздник.

Вместо чемоданов и сумок, которым суждено сгнить на вонючих фашистских складах, обреченные несли портреты, увитые искусственными цветами. По экрану побежала строка. В переводе на сов-русский:

– он ужаснулся откровенному цинизму местных властей.

Веселые, улыбающиеся люди, похоже, ни о чем не догадывались. Даже те, кого уже загоняли в открытые грузовики. Он смотрел на девушку, свою почти что ровесницу. Ловко перехватывая поручни, девушка карабкалась по приставной лестнице. Над кабиной реял красный транспарант.

«Это же… мы… – будто хлестнули по глазам. – Наш советский праздник. Весны и труда. Сволочи! Вот сволочи!» – он вскочил и заходил по комнате, сжимая кулаки.

– Ась? – племянник стянул с головы наушники.

– Нас! Фашистами обозвать!

– А чо такова-то? – Ральф искренне удивился. – Ну фашисты, и чо? Прям слова вам ни скажи.

– Это не слово. Это… это… Сами вы фашисты проклятые!

– Ну. Да. – Ральф прищурился. – Э, а чо ты там смотришь? Параша это. Для желтых.

– Для желтых? – он вдруг почувствовал, что остывает. – Все равно нельзя. Наш праздник. Демонстрация.