У нее уже была маленькая дочь Галя, муж пропал без вести на войне – она считала жизнь конченой.

Впрочем, скоро был прикормлен и приголублен еще один – человек своего круга, выпускник режиссерского факультета ВГИКа, будущая знаменитость. Пока что, призванный в армию, он охранял военные рубежи столицы в районе Салтыковки и всякий раз, получив увольнительную, мчался на Кропоткинскую, к возлюбленной. До войны он был одним из самых завидных женихов Москвы. Состоятельный дед баловал внука, чьи пиджаки, пальто и шуба на бобре не давали покоя соперникам. Кое-что нынче хранил у Ани. Снимал с себя заношенное армейское, принимал ванну, переодевался в цивильное и – преображался. Аня набрасывала на себя розовое боа из трофейных перьев, бывшее в употреблении и все равно шикарное. Отправлялись в свет: в компанию, в гости, а то и в ресторан.

И вот тут дорожки Ангелины и Галича однажды пересеклись.

* * *

Александр Галич: «Приключение начинается по-разному. Иногда неожиданно. Иногда совсем просто. Иногда одновременно просто и неожиданно…»

* * *

Влюбленный воин познакомил их где-то на улице, Аню с Сашей, на ходу. Аня никак не могла пропустить высокого красавца с благородным узким лицом и обширным лбом, избалованного успехом, прежде всего, у женщин, красноречивого и обаятельного, к тому же, умевшего носить одежду даже лучше воина. Саша, увидев Аню, распустил хвост. Его зазвали на Кропоткинскую, чтобы продолжить пир духа в домашних условиях. Саша опоздал на метро и должен был дожидаться утра. Тем более, что у воина кончалась увольнительная, и он исчез, оставив эти рубежи без охраны.

Всю ночь Саша читал Ане стихи. Последнюю точку поставил Мандельштам.

Последовало драматическое объяснение. Аня, сложив в чемодан вещи отставленного любовника, объявила, что полюбила Сашу. Отставник заплакал. Аня заплакала тоже. Он подумал, что эти слезы – знак возвращения женщины. Но женщина, утерев их, железным тоном повторила прежнее.

Саша сказал Нагибину, с которым тоже подружился: «Ты знаешь, мы теперь с Нюшкой». Так впервые прозвучало новое имя Ани-Ангелины.

Этому событию предшествовало другое: в студии произошел резкий конфликт между Арбузовым и Плучеком. Студийцы все подписали письмо, в котором Плучеку было предложено уйти. Все, кроме Галича. Галич покинул арбузовцев вслед за Плучеком.

С распадом студии Валентина уехала работать в театр в Иркутске. Галич собирался последовать за ней. Не последовал. Узнав, что у него связь с другой, она порвала с ним.

Дочь Алена осталась с отцом. И оставалась – до десяти лет.

Возникший из небытия муж Ангелины, Шекрот, долго не давал ей развода. Это случилось только в 1951-м, спустя шесть лет. Тогда же Галич развелся с Валей. Ни он, ни она на процессе не присутствовали. Прислали адвокатов. После чего оба оформили свои новые отношения.

Больше в жизни они не виделись.

Эмоциональный, остро чувствующий Галич перед отъездом из России оставил Вале записку, которую Алена прочла уже после смерти матери. Две строчки: «Валюша, родная моя, прости меня за все. Твой Саша».

Точек соприкосновения было много. И мест, где могли столкнуться, – тоже. Не столкнулись. Валентина не хотела. Она была горда, закрыта, сдержанна, непроста. И преданна театру больше, чем кому бы то ни было. Один-единственный раз Галич позвонил ей: это было связано с Аленой.

Когда подруга Алены услышит по радио «Свобода» о смерти Галича, она поспешит к Валентине и застанет потрясшую ее душу картину.

Та, все уже зная, рыдала так, как никогда в жизни не рыдала.

Рыдала и не могла остановиться.

* * *

Первый визит Галича с Нюшкой был к Юрию Нагибину. Они пришли и – остались до утра. Квартирка крохотная, лечь влюбленным негде. Их устроили в ванной комнате на полу, на досках. Утром гости сообщили хозяевам, что лучшей ночи в их жизни не случалось. Оказалось, то была их свадебная ночь. Молодоженов поздравили, выпили шампанского.

Нюша светилась. «Я забыла все, чем жила, всех, с кем жила, словно и не было никакой жизни», – сказала она Нагибину, и того испугало ее распахнутое, ничем не защищенное счастье.

Богиня земная и богиня небесная – говорили о двух женах Галича.

* * *

Время укрупняет события и героя, отслаивая, отшелушивая подробности. Когда между нами и героем нет временнЧго пласта, мелкие свойства характера роятся наряду с крупными.

Галич вызывал у знавших его сложные чувства. Шлейф слухов всегда сопровождал его: пижон, эстет, сноб, не вылезает из-за границы, и ведь пускают, любитель застолья и дорогих вин, приобретатель мебели красного дерева, а также живописи, гравюр, фарфора.

Снобизм ничуть не мешал ему быть завсегдатаем пивнушки возле дома, в которой он не гнушался общения и с последним алкоголиком. За границу пустили пару раз для работы. В доме был один большой письменный стол красного дерева, правда, еще достаточно дорогой купленный им рояль. Из фарфора – Луи Арагон подарил ему часть так называемого «наполеоновского» сервиза, который был выпущен всего в пяти комплектах к какой-то императорской дате.

Самым большим сокровищем была библиотека.

Когда он будет покидать Россию – оставит все. Возьмет с собой «академического» Пушкина, гитару и пишущую машинку «Эрика».

Считавшие его счастливчиком были недалеки от истины. Комедия «Вас вызывает Таймыр» и снятый по ней фильм, картины «Верные друзья», «На семи ветрах», «Дайте жалобную книгу» по его сценариям были горячо любимы народом и властями. Сочиненная им песня «До свиданья, мама, не горюй» стала, как сказали бы сегодня, культовой.

Другие песни прозвучали в Новосибирске, когда научная публика, молодежь заполнили клуб «Интеграл» до отказа. Он пел там «Промолчи – попадешь в палачи» и еще многое. А потом весь зал молча встал и – разразился овацией. Ученые Сибирского отделения Академии Наук СССР написали ему: «Мы восхищаемся не только Вашим талантом, но и Вашим мужеством».

За другие песни последовал вал разгромных статей в «Правде», центральном органе партии, не оставляя певцу надежд на продолжение казенного успеха.

За другие песни отлучили от кино и литературы, выгнав сначала из Союза писателей, затем из Союза кинематографистов. Из писателей – перед самым Новым годом. Торопились.

Галич обратился к коллегам с «Открытым письмом», которое нигде не могло быть напечатано: «Меня исключили втихомолку, исподтишка… Меня исключили за мои песни – которые я не скрывал, которые пел открыто… И все-таки я думаю, что человек, даже один, кое-что может, пока он жив. Хотя бы продолжать делать свое дело. Я жив».

Прежние завистники злорадствовали: вот и деньги текли рекой, и договоры, и гонорары, жена первый сорт, плюс очередь из женщин – еще и диссидентской славы захотелось?

Он мог не обращать на этих внимания.

Гораздо больше было тех, кто с восторгом принимал новый облик барда, исполнявшего свои стихи не от третьего – от первого лица. От лица лагерника и блатаря, инвалида и канцеляриста, человека толпы, нищего материей и духом.