— А ты просишь? — прошептал он на ухо, и я почувствовала прикосновение его губ.

Слова отказывались выговариваться. И я вся дрожала. Из глаз покатились слезы, они текли по щекам и капали ему на запястье. Я хотела сказать, попросить, я очень хотела. Но слова не шли, я просто стояла, дрожа и плача, а его дыхание щекотало мне ухо. Вдох-выдох. И так три раза.

Он отпустил мою шею, и колени подогнулись. Я упала ничком и вдруг поняла, что зарылась лицом в мягкую, прохладную тьму, его тьму, и что щека моя прижата к груди, которой я не могу разглядеть, и я всхлипываю, и плачу, и тычусь в нее, как слепая. Ладонь — та самая, что едва не сомкнулась на моем горле, — мягко легла мне на затылок в утешающем жесте. Я прорыдала в голос около часа. А может, и меньше, просто так показалось. Не знаю, сколько я плакала. Но все это время он не отнимал ладони и держал меня в объятиях.

О временах, предшествующих Войне богов, мало что известно достоверно — разве что полузабытые легенды, которые шепотом передают друг другу люди. Жрецы не дремлют и сурово наказывают тех, кто уличен в распространении нечестивых преданий. До Итемпаса ничего не было, говорят они. Даже во времена власти Трех он главенствовал надо всеми и превосходил всех в величии. Однако жрецам так и не удалось искоренить древнюю память.

К примеру, рассказывают, что раньше Трем богам приносили жертвы. Люди добровольно собирались в большом зале — молодые, старые, женщины, мужчины, бедные, богатые, здоровые и немощные. Кого там только не было! А иногда церемония посвящалась всем Трем богам одновременно — правда, потом так делать перестали, — и люди взывали к ним и просили войти в зал и поучаствовать в празднике.

Энефа, как говорили, призывала стариков и больных, ибо они были воплощением смертности. И она предоставляла им выбор — исцеление или тихая, безболезненная смерть. В преданиях сказано, что лишь немногие избирали второе — как странно, ума не приложу, почему так происходило.

Итемпас забирал тех же, кого призывает сейчас: самых благородных и зрелых, самых сообразительных и талантливых. Они становились его жрецами, и ценили исполнение долга и пристойность превыше всего, любили своего бога и во всем ему подчинялись.

А Нахадот избирал юных, необузданных и беззаботных — хотя он и взрослых забирал. За ним шли те, кто легко поддавался порыву, — таковых Нахадот соблазнял, и сам соблазнялся ими, и наслаждался их невоздержанностью, и щедро отдавал им всего себя.

Итемпаны боятся этих преданий, ибо опасаются, что люди затоскуют по прошлым временам и сделаются еретиками. А мне кажется, что они зря боятся. Я, конечно, пытаюсь представить себе тот далекий мир, как в нем жили и все такое, но вернуться в него мне не хотелось бы. Тут с одним-то богом хлопот не оберешься, так на что нам, во имя Вихря, снова сажать себе на шею всех Троих?

* * *

Следующий день — то есть четверть отведенного мне жизненного срока — я провела совершенно бездарно. Вообще-то, у меня были другие планы. Но я вернулась в комнаты на рассвете, вторая ночь без сна подкосила меня — тело настоятельно потребовало отдыха, и я проспала до вечера. Мне снились лица, бесчисленное множество, все новые и новые мириады лиц, и на всех проступали ужас и отчаяние. Воздух пах кровью и горелой плотью. Я видела пустыню, безжизненную землю, поваленные мертвые стволы деревьев до самого горизонта — некогда здесь стоял лес. Я проснулась в слезах — я виновата, я во всем виновата…

А потом в дверь постучали. Я чувствовала себя одинокой и всеми покинутой — даже Сиэй и тот меня бросил и не заглянул — и пошла открывать, искренне надеясь, что меня хочет видеть друг.

На пороге стоял Релад.

— Во имя всех уродских бесполезных богов, кузина! Что ты натворила? — строго спросил он.

* * *

Они на арене, сказал Релад. Там, где чистокровные Арамери состязаются в поддельном мужестве, играя в войнушку.

Там меня ждет Симина, которая каким-то образом прознала про мои попытки предотвратить задуманный ею удар. Эти ценные сведения я получила, выслушав при этом массу проклятий и прочих нелестных слов, долженствующих доказать, что подлые полукровки не знают, что делают, чтоб им провалиться и так далее. Что конкретно Симина узнала, Релад сказать не мог — или не хотел, — но, так или иначе, это вселяло хоть какую-то надежду. Правда, очень слабую.

Меня трясло от волнения, когда я вышла из лифта и обнаружила, что вокруг арены собралась плотная толпа. У выхода из лифта посвободнее — людей, видно, постоянно толкали новоприбывшие, и они держались в стороне, — но вот дальше передо мной возвышалась плотная стена из спин. По большей части здесь толпились одетые в белое слуги, кое-кто мог похвастаться одеждой побогаче — у них на лбу красовались сигилы квартеронов или тех, в ком текла восьмушка арамерийской крови. И тут и там я то и дело путалась в парче и шелке, а потом наплевала на вежливость и манеры и принялась бесцеремонно проталкиваться. Двигалась я медленно — большинство зрителей превосходили меня в росте и к тому же стояли и не думали пропускать меня, ибо происходившее на арене их заворожило.

А с арены неслись отчаянные крики боли.

Я бы, наверное, к ней вообще не прорвалась, но тут кто-то обернулся, признал меня и что-то пробормотал стоявшему рядом человеку. Шепоток прокатился по толпе, и я вдруг очутилась в кольце пристальных, намертво приклеенных ко мне взглядов. Смутившись, я замедлила шаг, но мне молча и быстро освободили дорогу. Я поспешила вперед — и в ужасе застыла.

На полу стоял на коленях старик. Обнаженный, закованный, прямо в луже ярко-красной крови. Длинные растрепанные белые волосы падали на лицо, и я не могла его разглядеть. Только слышала загнанное, тяжелое дыхание. Кожу покрывала паутина надрезов. Если бы пострадала только спина, я бы решила, что его высекли, но нет, ему разодрали не только спину. Но и ноги, руки, щеки и подбородок. Подошвы ног тоже кровили. Он с трудом приподнялся, неуклюже опираясь на вывороченные запястья, — и я поняла почему. В них зияли красные круглые дыры, оттуда торчали кости и сухожилия.

Еще один еретик? Кто это? Я не понимала, что происходило…

— А я все стояла и думала — сколько же крови придется пролить, чтобы ну хоть кто-то догадался за тобой сбегать!!! — раздался совсем рядом со мной знакомый голос.

Я крутанулась на месте, и в меня что-то полетело. Я инстинктивно вскинула руки, по ладоням чиркнуло горячим — кровь! Меня чем-то секанули!

Смотреть на рану я буду потом. Кинжал мгновенно оказался у меня в руке. Видно, тело действовало само по себе, голова сама по себе — плохо только, что рукоять скользила в окровавленной ладони. Я пригнулась и встала в защитную стойку — ну, кто на меня?

А напротив стояла Симина. Вся такая прекрасная и элегантная в потрясающем платье зеленого атласа. На нем ярко, как рубины, сверкали капельки крови. На лице у нее тоже стыла кровавая изморось, но там кровь выглядела как кровь. А вот в руках она держала нечто — и это нечто я не сразу опознала как оружие. Какой-то длинный, фута три, серебряный, богато изукрашенный жезл. На конце хищно поблескивал обоюдоострый клинок, короткий, но хорошо заточенный — ни дать ни взять, скальпель хирурга. Острый — и стеклянный. Слишком короткий. По-чудному сбалансированный. Что это? Копье? Больше на здоровенную перьевую ручку похоже… Какое-то амнийское национальное оружие?