в отчаянии повалиться, бежала по Литейному, затем по Невскому проспекту за мамой.

Куда же летела, как птица, едва касаясь земли, моя мать? За сыном, за раненым сыном, которого санитарная машина увозила из госпиталя неизвестно куда.

Раненный в ноги (снаряд вражеской артиллерии попал в дот), Коля лежал в госпитале на Литейном, и мы навещали его, пытаясь помочь, чем могли. Мама передала ему гомеопатическое лекарство (змеиный яд и пчелиную вытяжку), и начавшаяся гангрена, грозящая ампутацией ноги, остановилась. Когда хирург подошёл к койке, чтобы везти раненого на операционный стол и дотронулся пинцетом до торчащего из гипса почерневшего большого пальца, одна фаланга его осталась в руках хирурга. И он принял мудрое решение – подождать с операцией. Гангрена остановилась, и нога была спасена.

Мы пришли в очередной раз навестить Колю, радуясь, что дело пойдёт на поправку, и вдруг увидели картину: раненых на носилках заносят в санитарную машину. И среди них Коля. На наши вопросы: «Куда их везут? В Ленинграде его родные!» мы не получаем ответа. Мама мечется, пытаясь куда-то позвонить, умоляет… Всё бесполезно. Врачи и санитары молча делают свое дело: загружают машину лежащими ранеными. И вот вносят в машину Колю! Он смотрит на нас прощальным взглядом, пытаясь улыбнуться. В улыбке всё: и чувство горечи расставания, и чувство вины и смущения за беспомощность лежачего мужчины перед двумя любимыми женщинами – матерью и сестрой.

Машина с ранеными бойцами Ленинградского фронта медленно двинулась. И готовая на всё, чтобы защитить своё дитя, мать бросается за машиной. Я, обессиленная, с обидой на свою слабость, останавливаюсь и не спускаю глаз с поразившей меня картины: выехав с Литейного, по Невскому проспекту довольно быстро удаляется машина, а за ней летит, именно летит, как птица, распахнув, как крылья, полы пальто, не отставая, худенькая, истощённая блокадным голодом немолодая женщина.

И опять всплывают в голове слова М. Горького: «Наиболее сильное сердце в забавах, работе и любви, – сердце женщины, испытанной жизнью…» И я говорю себе: «Не гневайся, не упрекай себя за бессилие. Всё верно. Сейчас она сильнее меня. Она – Мать. Мать, испытанная жизнью: в тридцать лет оставшаяся без мужа, воспитавшая троих детей!»

Собрав последние силы, добегаю до Московского вокзала. Кажется, туда свернула машина. На одной из платформ вижу состав, а у вагона – маму. Мы узнаём, что это первый состав, который попытается вывезти раненых на Большую землю.

По просьбе мамы бегу к Театральной площади, чтобы попросить у тёти Тани что-нибудь для Коли. Что она могла дать? С маленьким кульком сухого молока, который берегли для больной бабушки, бегу на вокзал.

Бомбёжка. Меня пытаются загнать в бомбоубежище. Увёртываюсь и бегу дальше. Какая бомбёжка? Какая опасность? Колю, нашего любимого Колю, увозят от нас! Прибегаю… Поезда нет. На платформе одинокая фигура мамы. Медленно, молча (сил говорить нет) плетёмся домой. Никто не плачет. Даже бабушка, которая больше других переживала за Колю. Я считалась папиной, рано осиротевшей, Витя – старший сын – мамин, а Коля – бабушкин.

Все думаем об одном: проскочит ли первый состав сквозь вражеские затворы на Большую землю? Живём в напряженном ожидании. Весточка приходит через несколько месяцев. Коля в городе Кирове. Дали инвалидность. На фронт не пускают. Работает строгальщиком по металлу на одном из заводов.

И только в 44-м мы добиваемся вызова его в Ленинград. И вот он, худющий, хромающий, с провалившимися, но живыми глазами, дома с матерью и сестрой. Бабушки уже нет. Голод сделал свое гнусное дело.

В сентябре 1944 года мы с Колей поступили в Ленинградский театральный институт имени А. Н. Островского на актёрский факультет. И начались годы учебы. Но это уже другая история.

Прошло более 60 лет, а перед глазами, как сейчас, стоит картина: за санитарной машиной, увозящей в неизвестность сына, летит, как птица, худенькая немолодая женщина.

Боготворю тебя, моя родная!

Марина Кузнецова

Знакомьтесь: дружная блокадная семья

Этюд

Две малышки – Вера и Надя. И их мама, в молодости – просто красавица! Педагог по призванию, влюблённая в свои главные предметы – литературу и русский язык.

Наде эти материнские качества полностью передались: она окончила редакторский факультет Ленинградского отделения Полиграфического института, работала издательстве «Детская литература» и в «Лениздате», была в городских масштабах профсоюзным деятелем.

А Вера избрала совсем иной путь – стала врачом-терапевтом. Каких-то открытий и редких методических разработок не имела, но врачом была чутким и заботливым. Её пациенты ценили и даже любили. А сёстры были всю жизнь неразлучны и с матерью, и друг с другом. Я всех их знала, не раз бывала в гостях в их скромном, но очень уютном душевном доме.

Главой этой маленькой женской семьи была, конечно же, мама близняшек – Клавдия Фёдоровна Семёнова. Она, несмотря на более чем преклонный возраст, жила жизнью насыщенной, одухотворённой, живо интересовалась новинками кино, театра, литературы. Телевизор смотрела весьма строго и избирательно, хотя в ту пору телепошлость ещё не набрала темп. И даже когда дочери сами уже были достаточно взрослыми, они с мамой во всём советовались и, прямо скажем, даже её слушались, чему я не раз была свидетельницей.

К. Ф. Семёнова перед войной.

Вся её жизнь отдана детям и школе…

Всё это вовсе не значит, что семья эта жила в раю, что у неё не было никаких проблем. Их квартира, в которой они оставались в годы блокады, была и оставалась коммунальной. Одна из соседок – приезжая из какой-то провинции – часто обижала Семёновых. До прямой уголовщины она опуститься боялась, но разного рода мелочные придирки и оскорбления случались почти ежедневно.

Клавдию Фёдоровну навещали коллеги, старые добрые школьные друзья и ученики, все они постоянно вспоминали блокадные дни и годы, на что скандальная соседка реагировала крайне болезненно. Вообще, тема «коренные и приезжие» применительно к ленинградской блокаде изучена мало и всячески замалчивается. А ведь истоки многих горестных проблем для блокадников из коммунальных квартир именно в этой сфере и кроются!

Одно можно сказать со всей уверенностью: если бы не ТА самая коммунальная соседка, Клавдия Фёдоровна прожила бы, невзирая на 872 дня страшной блокады и многие другие жизненные испытания, куда больше своих 104 лет. С малолетства здоровьем обижена она не была, часто до войны жила в сельской местности, любила постоянный, но не тягостный и не изнурительный сельский труд, а уже потом, в городе, трудно привыкала к новым условиям.