А между собой преподаватели говорили: «Ну а что ему делать? Пятилетнее половое воздержание в его возрасте затруднительно и вредно. В гостиницу не попадешь. В парке холодно, да и милиция. Единственный способ не нарушать норм советского права и коммунистической морали – пробавляться мастурбацией». Но публично это сказать, даже в шутку, было нельзя.

Несколько десятилетий спустя об этом иронически напишет выросший в более либеральное время Игорь Яркевич:

«В том чудесном парке, где я заблудился вместе с моей проклятой юностью, не заниматься онанизмом было невозможно. Даже при всем желании. Никакой реальной альтернативы онанизму, как рынку в цивилизованной стране, не существовало, кто бы там что ни каркал в научно-популярной литературе ограниченным тиражом из спецхрана! Все было холодно и серо, все надоело, позади ничего, впереди тоже… и внутри чудесного парка говна коммунизма онанизм был единственным островом тепла и света… Онанизм учил нас быть свободными и делать правильный выбор в любой ситуации, даже самой трижды тоталитарной…» (Яркевич, 1994. С. 17).

Тяжелые жилищные условия, конечно, не создавались умышленно. В отличие от домов-коммун 1920-х, послевоенные коммуналки уже не несли идеологической нагрузки «обобществленного» быта и воспринимались просто как неизбежное зло. С приходом к власти Хрущева жилищное строительство ускорилось, и многие люди стали наконец обладателями отдельных квартир, которые не снились их отцам и дедам. Гендерная сегрегация и «забота о нравственности» в советских общежитиях также не была чем-то уникальным: сходные правила вплоть до середины XX в. существовали в американских и западноевропейских университетах и послужили даже поводом к студенческой революции 1968 г.

Однако все это облегчало советской власти контроль за частной жизнью и давало тотальной слежке псевдоморальное обоснование.

Новые «семейные ценности»

В середине 1930-х годов начинается постепенная, но глубокая и радикальная смена коммунистической фразеологии. Если сексофобия 1920-х подкреплялась доводами «классовой целесообразности» и механистическими теориями о возможности и необходимости переключения «половой энергии» на более возвышенные социальные цели, то теперь на первый план выступает морализация, закамуфлированная под заботу об укреплении брака и семьи.

Буржуазная и крестьянская семья, имевшая частную собственность, была автономна от государства, поэтому большевики всячески пытались ее разрушить или хотя бы ослабить путем обобществления быта и воспитания детей. В 1920-х годах проводилось активное «рассемейнивание» быта, формально направленное на то, чтобы «спасти домохозяек из кухонного рабства» (Stites, 1985. P. 201). Строились дома нового быта, домовые коммуны, в которых не было индивидуальных кухонь, этого «сильнейшего символа нуклеарной семьи». Однако эта политика обанкротилась – общественное питание и воспитание, в любых формах, оказались гораздо хуже семейно-домашних.

Своеобразным символом этого провала лично для меня стал один ленинградский дом на улице Рубинштейна, который старожилы этого района иронически называли «слезой социализма». Он был построен в начале 1930-х годов писательским кооперативом, причем, исходя из перспективы скорого отмирания семейного быта, вместо отдельных квартирных кухонь в нем сделали хорошую общую столовую. Но семейный быт так и не умер, люди вынуждены были установить газовые плиты в жилых комнатах или на лестничных клетках. Когда в 1960-х и последующих годах создавались новые проекты «домов нового быта», я всегда вспоминал этот опыт…

Недолго продержались и студенческие коммуны (одна из самых больших, 275 членов, существовала в моей будущей альма-матер – Ленинградском педагогическом институте им. Герцена). Хотя для обобществления быта молодежная среда объективно наиболее благоприятна, одной из трудностей коммунарской жизни было именно то, что «политика открытых дверей мешала сексуальной жизни» (Stites, 1985. P. 215).

Возврат к идеалам стабильного брака и семьи казался отступлением от первоначальной коммунистической идеологии, и некоторые западные ученые громко торжествовали по этому поводу. На самом деле апелляция к стабильности брака и возрождение «семейной» идеологии были не столько отступлением от принципов, сколько проявлением растущего общего консерватизма советского общества. А главное – речь шла уже о совершенно другой семье. Лишенная частной собственности «новая советская семья», все доходы и жизнь которой зависели от государства, не только не могла быть независимой от него, но сама становилась эффективной ячейкой социального контроля над личностью. Государство укрепляло зависимость индивида, будь то ребенок или супруг, от семейного коллектива прежде всего потому, что этот коллектив сам был зависим от государства и помогал ему контролировать своих членов.

Как заметил тот же Оруэлл, «семью отменить нельзя, напротив, любовь к детям, сохранившуюся почти в прежнем виде, поощряют. Детей же систематически настраивают против родителей, учат шпионить за ними и доносить об их отклонениях. По существу, семья стала придатком полиции мыслей. К каждому человеку круглые сутки приставлен осведомитель – его близкий» (Оруэлл, 1989. С. 151).

Политика укрепления брака и семьи осуществлялась как идеологическими, так и административными методами. Ведущий советский специалист по семейным проблемам С. Я. Вольфсон в 1937 г. покаялся в том, что раньше «защищал антимарксистскую точку зрения отмирания семьи в социалистическом обществе» (Вольфсон, 1937. С. 6), и доказывал, что моногамный брак сохранится и при коммунизме. В Конституцию СССР 1977 г. была включена 53-я статья, провозгласившая, что «семья находится под защитой государства».

В 1936 г. усложнилась процедура расторжения брака. Интересно, что законодательство о разводах было изменено тем самым постановлением, которое запретило аборты. Само по себе это решение было правильным, поскольку развод в СССР был узаконен, но практически не упорядочен, один из супругов мог расторгнуть брак простым заявлением в контору ЗАГСа, даже не поставив в известность другого. Но вместе с тем это была еще одна административно-правовая мера, ограничивающая права личности. Указ от 8 июля 1944 г. еще больше усложнил процедуру развода, который стало возможно оформить только через суд с двумя инстанциями, обязательной публикацией в местной газете, отметкой о разводе в паспорте и уплатой значительного штрафа. Практически решение суда зависело не только и не столько от закона, сколько от тех инструкций, которые в данный период времени получали судьи. Дети, рожденные вне зарегистрированного брака, лишались многих имущественных и прочих прав.

В 1932 г. в стране была введена паспортная система и прописка. Человек мог жить только там, где он прописан, и милиция легко контролировала его перемещения. Кроме того, за ним следили соседи. Подслушивание частных разговоров, сбор доносов и сплетен были излюбленным занятием «органов» и широко использовались для шантажа и расправы с неугодными. И в сталинские, и в позднейшие времена каждый советский человек чувствовал себя «под колпаком».

Кроме государства и его органов личную жизнь строго контролировала партия, которая официально заявляла, что у коммуниста не может быть секретов от парторганизации, и бесцеремонно вторгалось в святая святых интимной жизни.

Я пишу в партком заявление:

«Разрешите мне с женой

Совокупление!»

(Кулагина, 1999. № 659)