и морщится подбородок. Я не заплачу. Не заплачу. – Ты говорила поддерживать огонь.

Она тихонько ахает.

– Марго?

– Я все знаю. Я все сделала, мам.

Я вижу, как она обмякает от облегчения. Жду, что она потянется ко мне, чтобы разделить эту тайну, потому что мы с ней остались вдвоем. Только мы будем знать, чтό это значит, только нам будет знакомо это чувство. Но она замыкается в себе, как и всегда. И я ее понимаю. Правда. Всю свою жизнь она наблюдала, как я расту и превращаюсь в нее, в бабушку, в убитую ею сестру. Даже если она не знала точно, насколько глубоко лежат корни нашего сходства, даже если не знает до сих пор, это сходство написано у нас на лицах. Эхом звучит в наших голосах. На ее месте я бы тоже не стала к себе тянуться.

Она медленно вздыхает.

– А Библия? Записи, которые я оставила? Ты их нашла?

– Да. – Про остальные записи я не упоминаю. Едва ли она хотела, чтобы они попались мне на глаза. Но я рада, что прочла их. Что увидела маму, когда она была такой молодой, когда подшучивала над бабушкой и любила сестру больше всего на свете.

– Хорошо. – Она опускает глаза и начинает перебирать карандаши в стакане. – Знаю, это сложно понять, но…

– Все нормально, – говорю я, потому что так оно и есть. – У тебя не было выбора.

– Да, – говорит она с жутким смешком. – Мне нельзя доверять заботу о другом человеке. Ни о Кэтрин… – Она поднимает глаза на меня, преисполненная решимости. – Ни о тебе. Я бы хотела извиниться за то, что не прилагала больше усилий. Хотела бы, Марго, правда. Но это не так. Я старалась изо всех сил.

Я пытаюсь сдержаться, но слова рвутся сами.

– Этого было мало.

– Я знаю, – говорит она просто. Не похоже, чтобы мои слова ранили ее так, как я ожидала.

– И ты не можешь извиниться?

Она долго смотрит на меня.

– Нет, – наконец говорит она. – Если бы ты росла в таких условиях, как я, Марго…

– Я и росла. – Если она неспособна понять этой базовой вещи, если она не испытывает угрызений совести, то я даже не знаю, зачем вообще весь этот разговор. – Я росла с тобой, мам. Ты взяла все, что вложила в тебя бабушка, и передала мне.

Как девочки в роще. Все повторяется снова и снова, и я должна разорвать этот порочный круг. Я спрашивала Тесс, должна ли я простить человека, если понимаю его мотивы. Я понимаю маму. Она видела, что происходило с ее сестрой, она собственными руками убила Кэтрин. Я знаю, что она оставила меня, хотя потом наверняка гадала, не следовало ли убить и меня. Я знаю, через какие пожары она прошла.

– Ты права, – говорит она. – Все так. Но ты сильнее меня, Марго. Ты вынесла то, что я вынести не смогла.

Я знаю, что в ее устах это похвала. Она гордится мной. Но для меня все иначе. Да, я выдержала. Да, я положила этому конец, но голосок в моей голове, которого я никогда не слышала прежде, твердит: «Я вообще не должна была через это проходить».

Меня вынудили быть сильной. Меня лишили возможности быть хрупкой. Может быть, когда-нибудь эта сила станет даром, а не инструментом, который позволил мне вынести жизнь с ней. Но не сегодня.

– Что ж, – наконец говорю я. – Спасибо, что вернулась.

Она мусолит пакет с футболкой, продолжая смотреть на меня.

– А ты? Ты вернешься?

Я хочу сказать «да». Хочу, чтобы все стало хорошо, но мост, который мы сейчас возводим над пропастью, долго не продержится. Слишком глубоки отпечатки, которые оставила во мне жизнь с матерью.

– Пока нет, – говорю я. – Может быть, когда-нибудь.

Это то, что я могу сказать вместо «я люблю тебя». Это мой способ позаботиться о себе.

На секунду она морщится. Я вижу, как она смаргивает слезы, и чувствую, как мои глаза тоже наполняются слезами.

– Когда-нибудь? – повторяет она. С усилием сглатывает, сжимает кулаки. Я жду взрыва. И вижу, как он проходит через ее тело, вижу вспышку за ее закрытыми глазами. Но она говорит:

– Хорошо.

Она говорит:

– Когда-нибудь.

И это самое доброе, что она когда-либо делала.

Тридцать

Похороны Миллеров приходятся на самый жаркий день лета. Мы с Илаем держимся рядом, сидим вместе в первом ряду, в нескольких футах от трех гробов.

– Не рассказывай, – попросил он утром, едва я появилась на ступенях церкви в черном платье, которое мне одолжила мама. – Я буду спрашивать. Но ты все равно не рассказывай, что там было, в их доме.

Прошла неделя, но мне все еще кажется, что это было вчера. Миссис Миллер все еще тянется за телефоном. Мистер Миллер все еще лежит в гардеробе, загораживая дочь от ружья. Бабушка сказала, что ей нужна была только Тесс. Он мог отойти, но не стал.

– Не буду, – пообещала я. Это было нетрудно. Я не хочу вспоминать.

Бабушке похороны не устраивали. В тот же вечер мама уехала из города и вернулась в нашу калхунскую квартиру. Когда я думаю о них с Верой, то представляю их на крыльце Фэрхейвена в свете бесконечного дня. Я слишком далеко и не могу разглядеть лиц, но я знаю, что они смотрят на меня.

Я ночую у Илая – он уступил мне комнату, а сам спит на диване. Каждый день Коннорс заезжает за мной и отвозит в участок, где рассказывает что-нибудь новое. В один день – о пустых банковских счетах. В другой – о накопившихся долгах. Называть все случившееся делом рук бабушки очень легко.

Ведь так все и было. Бабушка убила Миллеров. Бабушка обработала землю. Бабушка, бабушка, бабушка. Но огонь добрался до ридицина, превратил кости во что-то микроскопическое, меньше праха, и, когда я предложила полиции осмотреть рощу, они ничего не нашли. Совсем как было с Кэтрин. Мама не зря говорила про спасительный огонь.

Мне не по себе от мысли, что никто не узнает правды. Даже тех ее частей, что касаются только меня.

Илай покашливает и придвигается ближе, чтобы освободить место для Коннорса и его жены. В церкви не протолкнуться, весь Фален собрался попрощаться с первой семьей города. Когда-то это были Нильсены. Задолго до этих событий. А теперь полицейские не отдают то, что осталось от тела бабушки, – да и зачем бы? Чтобы я могла ее оплакать? Это я в состоянии сделать и сама.

Гроб Тесс стоит между гробами ее родителей. Белый, лакированный, с распечатанной школьной фотографией в цветочном венке. На фото она ничуть на себя не похожа. Но Илай