— Затянись.

Затянул — как с машиной слился.

— К полету готов, сэр!

Улыбка прищуром, взгляд в зеркало. Руку назад — на ста пятидесяти! — двумя движениями стреножил Яну.

— Давит.

— Знаю.

Лаконичный, как царь спартанцев. Только я наладился потрындеть, как был остановлен жестом: после, сударь, после! На ста шестидесяти он склонился к торпеде, прислушиваясь и работая газом, — асфальт влетал в лобовое, второй раз за день холодило под ложечкой.

— Страшно?

Я кивнул. Стрелка, увлекшись, обнюхивала отметку сто семьдесят.

— Ничего.

То и дело включался антирадар; гаишники, оставаясь с носом, появлялись только минут через пять. Миновав по всем правилам Запорожье, полетели к Днепропетровску. Над белыми полосами разметки густел мрачный, концентрированный сумрак. Горели фары. В огромных щитах мелькали желтые отблески. Я сидел, радуясь тому, что пристегнут к уютной машине.

Взлетели по лепестку на развязку. Неподалеку попыхивали разряды, и деревья, соря ветвями, умоляюще тянули к нам рваные руки — через поля, неотвратимый, как конница Чингисхана, мчался дождевой шквал. Леса вдоль обочины волновались, полоща сучьями; у них еще было сухо. Мы уходили с гарантией, но гроза, наступая по всему фронту, загнула фланг, встретив нас прямо в лоб.

Обрушилось, ливануло, забарабанив россыпью в крышу. Видимость — ноль, и он сбросил до семидесяти, выпутываясь из потоков воды.

Тянуло в сон.

— Я подремлю, можно?

Он кивнул: валяй. Вот все бы так, черт возьми!

— В Харькове где?

Я посмотрел на Яну — спит.

— Железнодорожный вокзал.

Только глаза закрыл — и уже дома, на станции, в форме, расписываюсь за приход. Виола мне за опоздание выговаривает. Сметанин с Егоркой на вызов выходят.

— Кто у вас за рулем нынче?

Они смотрят на меня изумленно, потом вспоминают:

— А-а, ты же на больняке был… Все, Феликс, без водил работаем.

С ума сойти!

— Ау кого прав нет?

— А они не нужны.

Ничего не понимаю.

Входят девчонки с уличной[90], за ними долговязый и белобрысый парень, почему-то с парашютом в охапке.

— Это кто?

— Американец. На взлете нас срезать хотел.

— Как это?

— Ну, так. Подкараулил, спикировал; хорошо, движки новые — вытянули. Разойтись на форсаже веером, зажали его и подожгли — не ожидал, бедолага, еле прыгнуть успел. Хороший паренек, симпатичный, побалуемся ночью втроем…

Влезает диспетчер.

— Не выйдет — вам же его госпитализировать надо.

— Не-е, мы его амбулаторным запишем…

В полном а…уе выхожу покурить — от порога степь, и шеренга узких, вытянутых как уклейки, «мессершмиттов». Валя в один, Егорка в другой, и оба взлетают. Станишевский, сидя на лавочке, сетует, что он только из института и командиром звена ему летать стрем, побыть бы, для начала, ведомым с полгода, а в идеале — вторым пилотом на бомбере; на что Леха — ура, она опять с нами! — резонно замечает, что на скорой вторых пилотов нет, на скорой, пардон за каламбур, все истребители…

Спал и тащился, пока не почувствовал, как трогают за плечо.

— Вокзал.

Темно. В размытых стеклах — неоном: ХАРЬКIВ.

Уже?

Круто.

— Спасибо вам.

Он кивнул.

Мы остались вдвоем. Сейчас — самое трудное.

— Тебе куда?

— В метро.

Я протянул ей оставшиеся две гривны:

— Держи. Хватит?

Она кивнула. Я шагнул к ней, обнял, тронул губами выгоревшие волоски на виске.

— Счастливо. Извини, если что не так, ладно?

— Спасибо. — Дотянулась на цыпочках, уткнувшись в полюбившееся чуть ниже уха. — Может, хотя бы переночуешь?

— Нет, Ян. Уходя — уходи.

Постояли молча, обнявшись.

— Я буду вспоминать тебя.

— Я тоже. — Прощай. — Прощай.

Электричка на Белгород шла через час, московский поезд — через двадцать минут. Я выгреб мелочь, купил стакан чая, сделал бутер из остатков салями и сидел, ужинал. Смотрел, как напротив заляпанные краской ребята-промальповцы любезничали с рюкзачной девчонкой, улыбчивой и светловолосой. Бродячая девчонка-фотограф: спальник под клапаном, коврик, бриджи милитари и тертый кофр с фототехникой. Носочки С пальчиками под ремешками сандалий.

Они пили кофе, и было видно, что им просто приятно поговорить с ней о всякой всячине. Объявили прибытие, она вытащила фотик из кофра. Отошла, прицелилась, оглянулась:

— Извините, вы не могли бы?..

— Конечно.

— Здесь все выставлено, только кнопку нажать. Какая улыбка! Я нажал, сработала вспышка.

— Спасибо.

— Да не за что. Из Крыма?

— Из Крыма.

Промальповцы записывали ей в книжку свои адреса. Книжка толстая, исписанная, подклеенная на форзацах географическими картами — э-э-эх, не пересеклись мы в Крыму, черт подери!

Вскинув рюкзак, она вышла на перрон и, заглядывая в билет, пошла вдоль состава. Следом за ней вышел и я. Мне надо было проникнуть в поезд.

Отметив купейные вагоны, я сошел с платформы, обогнул тепловоз и пошел вдоль состава, выцеливая пустые купе. Выбрал, открыл своим ключом тамбур и стал ждать.

Зажегся зеленый; по вагонам, грохоча, прошла дрожь; поезд дернулся и неслышно поплыл, блистая надраенными ободами. Встав на подножку, я проник внутрь и глянул вдоль коридора. Никого. Отсчитал купе, нырнул в теплую темноту, заперся. Все. До границы меня не потревожат, а если повезет, то и до Белгорода.

Лег на верхнюю полку, головой к багажному отделению: спрятаться, когда пойдут погранцы. Кольнуло — работаю на износ, а езжу зайцем и прячусь, как беспризорник. Ни денег, ни уважения — изгаляются, как хотят, а чуть что — складывают ладошки: ну, полно, полно, возлюбим друг друга! Сами же, гниды, сосут втихаря, и совестить их — против танковых клиньев тетрадные самолетики запускать. Один выход: а вот хер вам теперь, ребята, ищите дурачка за четыре сольдо!

Все, брат, линяю. Права международные есть, устроюсь там водилой на трак — и весь континент в кармане…

Плавал на рифе, с камерой, поднимаю голову — мама дорогая! Акула. Огромная, метров пять. Думал — все. Нет, обошлось. Прижался к кораллам, выждал: ушла…