Гвидо поднял голову к небесному своду и почувствовал себя потерянным. Возникло ощущение, что его вот-вот затянет в темноту, что он навеки потеряется в ее просторах. Его душа была словно корабль, потерявший курс в бушующем море.

Рисовальщик чувствовал, что его сердце отчаянно бьется. Сомнения готовы были расколоть его. Где найти маяк, который вернет на путь истинный?

Он с сомнением поглядел на высокую храмовую башню, вздымавшуюся, будто крепость веры на фоне бесконечного неба. Там, в потайной пещере, глубоко в недрах скалы, собрались его братья и сестры. Как жаль, что он не может быть с ними!

Гвидо подошел к зарешеченному окну и поглядел на узкую тропку, ведущую к рефугиуму. В слабом лунном свете дорога цветом напоминала старую кость. Она была пуста. В эту ночь наверняка их не посетит никто… Может ли брат-художник осмелиться покинуть пост у ворот? На лестнице, ведущей в святая святых, имелся пролом в скале. Оттуда можно заглянуть в широкую пещеру, а снизу его не будет видно. Так он будет рядом с сестрами и братьями и в то же время останется в стороне, а когда месса закончится, успеет вернуться на свой пост. Кто придет этой ночью к воротам? Да никто!

Гвидо отодвинул засов. С негромким скрипом ворота отворились. Монах вышел на дорогу и вгляделся в ночь. Никого. Никто не понимал, почему для аббата так важно окружить рефугиум высокой стеной. На этой одинокой горе их общине некого бояться. Иногда художник спрашивал себя, не затем ли стена, чтобы запереть их. Но, конечно, это глупости. Днем любой может прийти и уйти, если захочет.

Мариотта однажды сказала ему, что стену возвели лишь для того, чтобы дети оставались на территории рефугиума и не играли в опасных скалах. Вот только детей не было. Все было готово для них. Шесть сестер по ордену уже выбрали себе партнеров. Но их тела оставались бесплодны. Это было будто проклятие.

Гвидо представил себе, каково было бы лечь в постель с Мариоттой. Его затрясло. Он обвел взглядом просторный горный пейзаж, затем снова поднял глаза к бесконечному небу. Он всего лишь песчинка. Ничего не значит.

Ему нужна община! Только она может спасти его. Сомнения и ширь этой ночи его убьют. Если он послушает, как поет Мариотта, это станет бальзамом для его израненной души. Она словно маяк для него!

Рисовальщик лишь прикрыл калитку. Если какой-нибудь путешественник все же забредет сюда, то он будет, по крайней мере, не заперт снаружи. В последний раз выглянул Гвидо в зарешеченное окно. Все будет хорошо!

Молодой монах украдкой пробрался к храмовой башне. Широкие створки башенных ворот были не заперты. Холод обхватил миниатюриста, будто плащ, стоило оказаться на улице. Стройные мраморные колонны тянулись к потолку. Весь храм состоял из одной-единственной просторной комнаты. На полу была изображена звезда с четырнадцатью лучами, касавшимися стен. Стены были белыми и без украшений. Исключение составляли только два ряда окон, расположенных высоко у галерей толстых башенных стен. Яркие витражи рассказы вали о самых значительных мучениках Церкви Тьюреда: святом Ромуальде, чьи раздробленные конечности язычники привязали к колесу, и святой Клодин, которую приковали в Анискансе головой вниз к опоре моста и утопили. Столь многие отдали свои жизни за веру…

Гвидо пересек сердце большой звезды и поспешил к лестнице, скрытой за одной из колонн. Когда-то здесь была всего лишь расселина в скале, которая вела к пещере. Гвидо с улыбкой вспомнил свои первые дни в монастыре. Он пришел сюда не писарем и не художником. Его прислали потому, что он был хорошим архитектором. Он помогал построить лестницу в святая святых, и он придал пещере, в которой на протяжении многих веков язычники поклонялись своим богам, новый вид. Непристойные картинки с обнаженными женщинами с огромной грудью исчезли под белоснежным слоем извести. На жертвенном камне стоял теперь маленький ларь из золота и свинцового стекла, в котором хранились три пальца ноги святого Гийома. Ладан стоимостью в целое состояние изгнал злых языческих духов и превратил древнее капище в место светлой веры. Гвидо гордился своим трудом, несмотря на то что крался сейчас по лестнице, словно вор.

Он добрался до пролома в скале и заглянул в пещеру. Удивился тому, как мало горит свечей. Их едва хватало на то, чтобы прогнать тьму. Гвидо раздраженно отметил, что на полу нарисовали широкий красный круг. На драгоценных плитах из песчаника медового цвета!

Рядом с маленьким ларем с пальцами святого Гийома расставили много черных свечей. Темные струйки дыма поднимались к потолку. Гвидо был потрясен. Потолок придется белить заново, если эти свечи будут гореть долго. Теперь художник заметил и второй круг, очерченный белым мелом. Все братья и сестры по ордену стояли там. Не хватало только Томазина. Он был рядом с Жюлем.

Гвидо поискал Люсьена. И, найдя, удивился. Аббат восторженно улыбался.

Жюль пел что-то на чужом языке. Гвидо понятия не имел, о чем речь, но мелодия настроила его на меланхоличный лад, его охватило странное ощущение, что эта песня написана не для людей.

Пламя свечей задрожало, будто их коснулся внезапно налетевший ветер. Посреди пещеры возникла арка из золотистого света. Никогда прежде не доводилось Гвидо видеть ничего подобного. Но свет; окружал темноту. Казалось, будто брат Жюль открыл врата в темную пропасть по ту сторону звезд.

Голос Бродяги изменился. Теперь он звучал низко и гортанно. И слов больше не было. Пение напоминало рычание собаки, которая, обнажив клыки и тряся хвостом, готовилась вцепиться кому-то в горло.

Братья и сестры по ордену толпились вокруг Люсьена. Все неотрывно смотрели на Жюля и Томазина, — Томазин, когда-то пытавшийся повторить священный пост Бродяги, стоял, слегка наклонившись вперед. Жюль положил правую руку ему на плечо. Лицо монаха было искажено от боли. Он задыхался, широко открыл рот, с губ его стекала ниточка густого вязкого света.

Толстый Жак пытался бежать, но какая-то невидимая стена удерживала его, равно как и остальных. Он колотил кулаками по препятствию, пока из-под ногтей не пошла кровь. Он всеми силами прижимал свое массивное тело к волшебной стене, но уйти было невозможно.

Люсьен вытянул руки, словно хотел прижать к себе всех своих братьев и сестер. Теперь по невидимой стене темницы барабанили и другие. Но большинство просто стояли и смотрели. Нить света, которую изрыгал Томазин, извивалась как червь и тянулась к темноте под золотистой аркой ворот.

— Отпусти моих детей! — в отчаянии крикнул Люсьен. — Что бы ты ни делал, возьми меня!

Но Бродяга, казалось, вообще не слышал аббата. Или не хотел слышать. Он все еще рычал, в то время как с Томазином стало происходить жуткое превращение. Его кожа стала съеживаться, будто с каждым ударом сердца он старел на год.

Среди пленных послышался хрустально-чистый голос. Мариотта! Она пела о Тьюреде, о свете, пред которым должны были исчезнуть все тени. И отчаявшиеся подняли головы. Звучный бас Люсьена присоединился к песне. Вступил третий голос.

Гвидо чувствовал силу песни, восставшей против темной магии Бродяги. Художник хотел спуститься, но ноги отказывались служить ему. Они были словно прибиты к каменным ступеням. Даже язык не повиновался его воле. Он желал петь со своими братьями и сестрами. Ему хотелось хотя бы соединить свой голос с остальными, если он уже не может быть с ними. Но даже в этом утешении было ему отказано.