— Держи!

Теперь обе ее руки были протянуты ко мне, и обе моих — к ней. Непереносимо хотелось схватить белые ладони, притянуть ее к себе. Но наши пальцы не соприкоснулись.

Быстро, пока не передумала, я принял у нее пятидесятирублевку.

Я едва не взвыл! Как будто сильный разряд тока продернулся по всей руке — от кончиков пальцев до плеча. Пальцы на мгновение непроизвольно разжались.

Александра тихонько ойкнула и отдернула руку: видно, ей тоже досталась искра электрического разряда.

Трепыхнувшаяся в моих пальцах бумажка исчезла. Я быстро сжал ладонь в кулак, взглянул на жену. Та смотрела на меня в спокойном ожидании: она не заметила исчезновения купюры.

— Загляни в карманы и скажи мне, что там есть, — уверенно распорядился я, почти не сомневаясь в том, что произойдет дальше.

Аля улыбнулась, передернула плечом — от этого знакомого жеста по моему телу прокатилась горячая волна! — и сунула руку в карман джинсов.

— Вот твой фунт. Как ты это сделал?!

— Еще раз! — воскликнул я, не давая ей опомниться.

Александра энергично кивнула.

Начал накрапывать дождь — она, заинтригованная, увлеченная, сбитая мною с толку, не замечала. Как я любил, как я всегда ценил в ней эту порывистую страстность, эту готовность к веселым авантюрам! Только для меня в данном случае происходившее совсем не было легкой, беззаботной игрой.

На этот раз я обменял ее купюру на стофунтовую бумажку: пусть у нее останется, если что.

Я приготовился к удару током, но не ожидал, что он окажется в десять раз сильнее, чем предыдущий. Рука на несколько секунд отнялась. Когда я сжал кулак, в нем снова оказалась пустота.

Жена слабо пискнула, потерла пальцы.

— Как ты больно стреляешься! Что это ты такой наэлектризованный?

— Прости. Это из-за грозы. Весь воздух пропитан электричеством.

Я помахал перед Александрой пустой ладонью, демонстрируя отсутствие в ней полтинника.

Она не стала ждать моей команды, самостоятельно заглянула в карман.

— Есть!

— Еще!

— Нет. Хватит экспериментов! Колись, как ты это делаешь.

В висках застучало. Я очень не хотел говорить ей правду, еще не сознавая почему.

— Ты телевизор смотришь, радио слушаешь?

— Естественно. Я всегда новости смотрю, — сказала Александра нежно и со значением.

Когда мы только начинали встречаться, я был корреспондентом, работал для телевизионных новостей.

— Ты слышала что-нибудь о проблеме «неразменной купюры»?

— Очень много… — произнесла она медленно, в ее голосе послышалась настороженность.

— Это не выдумка. Неразменная купюра в самом деле существует. И она находится в твоих руках.

Ее лицо быстро и страшно менялось. Как будто я ударил ее. Мне казалось, я вижу даже в полутьме, как она бледнеет. Стремительно сменяли друг друга растерянность, паника и, наконец, ярость. Сказать, что любимая смотрела на меня со злостью, с ненавистью — было бы неверно. Смертельная, не знающая преград ярость затравленного зверя потоками изливалась на меня из ее глаз, от ее сжатых губ.

— Так наша встреча не случайна. Ты искал меня. И вот для чего, — сказала она ровно, не повышая голоса. — Ты — журналист, — произнесла она с предельной гадливостью, — тебе нужна сенсация.

У меня перехватило дыхание: какой естественный, единственно возможный вывод, если учесть, сколько и что именно она знает на данный момент обо мне и о ситуации в целом.

Я даже не сразу осознал, что она перешла на английский — как будто желала подчеркнуть, что не намерена принимать от меня и такую малость, как общение на более удобном для нее языке.

Я решил отвечать тоже по-английски, чтобы ей не противоречить.

— Аля, любимая, — сказал я громко и торопливо, пока она еще слушала, — все не так! Я приехал за тобой, я искал тебя, как безумный. Эта чертова купюра мешала нам встретиться и до сих пор мешает сойтись. Ты видишь, что мы не можем подойти друг к другу ближе, чем на два шага?!

— Я не желаю подходить к тебе ближе, — отрезала любимая с прежней яростью.

— Мне не нужен этот полтинник. Я прошу тебя только об одном: порви его! Уничтожь его немедленно! Тогда посмотришь: все встанет на свои места.

— Прекрати паясничать! Забери то, за чем пришел. А я посмотрю, с какой скоростью ты после этого вновь исчезнешь из моей жизни.

Я чувствовал всю остроту ее страдания. Я понял, что есть только один способ помочь — взять у нее опасные деньги.

Купюру она не протянула — швырнула.

Не медля ни секунды, я подхватил падавшую бумажку.

На этот раз удар оказался не таким уж и сильным. Но пришелся он прямо в сердце. Я держал купюру только бешеной злостью. Мне было действительно наплевать на состояние и сохранность моего тела; мне было безразлично, сдохну я в следующее мгновение или проживу еще несколько. Главное, чтобы даже мертвая рука продолжала железной хваткой сжимать проклятые деньги.

Через несколько мгновений чернота перед глазами рассосалась. Я еще не мог вздохнуть, но сумел разглядеть свой трофей.

Я чуть снова не выронил бумажку. В моей руке трепыхался, судорожно зажатый, один фунт стерлингов.

Я с трудом развернул кисть — и на обратной стороне купюры прочел начертанные крупным готическим шрифтом слова: «Самое дорогое, ч…» Продолжение фразы закрывали мои пальцы, но я его помнил: «…что у меня есть».

Яркая вспышка молнии сверкнула над головой. И такое же яркое, четкое вспыхнуло воспоминание: узенькая, уютная лондонская улочка, моросящий дождь, моя машина наискосок посреди дороги, тревожно моргающая желтыми огнями, я растерянно оглядываюсь, стоя на тротуаре, и в руке у меня холодный, мокрый брелок в виде фунта стерлингов с готической надписью.

Кол, воткнутый в сердце, стал стремительно истончаться, таять. В отдалении затихали долгие раскаты грома.

— Ну и что долженствует символизировать вся эта пантомима? Напряженную внутреннюю борьбу?

В голосе жены уже не было прежней ярости, хотя она старалась изобразить сарказм. Мое поведение не укладывалось в рамки выстроенной ею версии. Она не понимала, что со мной происходит. В душу закралась обида: неужели она не видела, что мне действительно больно?! Я чуть Богу душу не отдал ради нашего общего с ней блага! Неужели она способна чувствовать только собственную боль?

Молча, не глядя на жену, я занялся своим трофеем, вымещая на нем и злость, и остаточное напряжение, и разочарование.

Прежде всего, я попытался порвать его. Оказалось, что бумага закатана в пластик, пальцы скользили по ламинату. Попробовал разломать ламинат — силы не хватило. Я медленно, с напряжением выгибал его, пробовал разбить рывком. Материал все время упруго разгибался, больно ударяя по пальцам. Я злился все сильнее и упорно повторял попытки.