— Я очень хорошо разобью лагерь — увидишь.

Но едва майор исчез среди деревьев, как улыбка слетела с лица Камачо, он откашлялся и сплюнул в пыль. Потом вернулся туда, где в сутолоке люди натягивали брезент на шесты и таскали свежесрубленные ветки терновника, чтобы выстроить вокруг лагеря шерм — колючую изгородь для защиты от рыскающих в ночи львов и гиен.

Проводник стегнул чью-то голую черную спину:

— Пошевеливайся, мать твою и двадцать семь отцов.

Человек вскрикнул от боли и удвоил усилия, а от удара плетью из кожи гиппопотама на блестящих от пота мускулах вздулся багровый рубец толщиной с мизинец.

Камачо зашагал к небольшой рощице, возле которой Зуга решил разбить палатки для себя и сестры. Он заметил, что палатки уже поставлены, а женщина совершает привычный ежевечерний осмотр, во время которого она вылечивает все хворобы отряда.

Доктор сидела за складным походным столом. Приближаясь, Камачо увидел, как она встала и нагнулась, чтобы осмотреть ногу одного из носильщиков — он уронил топор и чуть не отрубил себе палец.

Португалец застыл на месте, в горле у него пересохло. Со дня отбытия из Келимане женщина не снимала мужских брюк. Камачо считал, что они более соблазнительны, чем даже обнаженная плоть. Он впервые видел белую женщину в таком наряде и не мог отвести глаз. Едва Робин попадалась ему на глаза, как Камачо начинал исподтишка наблюдать, с жадностью поджидая момент, когда она нагнется и молескин на ягодицах натянется, вот так, как сейчас. Но каждый раз этот миг пролетая чересчур быстро — женщина выпрямлялась и начинала беседу с черной девчонкой, казавшейся скорее подругой, нежели служанкой.

Племянник губернатора прислонился к стволу высокого дерева умсиву и глазел на нее, от желания его черные глаза затуманились и стали бархатистыми. Он тщательно взвешивал последствия того, о чем со дня выхода из Келимане ему мечталось еженощно. В воображении он видел все до мельчайших подробностей, каждый жест, каждый взгляд, слышал каждое слово, каждый вздох и вскрик.

Все было не так уж невозможно, как казалось на первый взгляд. Да, она англичанка, дочь знаменитого человека, священнослужителя, и это затрудняет его планы. Однако в том, что касалось женщин, у Камачо было инстинктивное чутье. В ее глазах и полных мягких губах сквозила чувственность, и двигалась она с животной осторожностью. Португалец беспокойно поерзал, сунул руку в карман и принялся там теребить и дергать.

Он прекрасно знал, что являет собой идеальный образчик мужской красоты — густые черные кудри, цыганская поволока в глазах, ослепительная улыбка, сильное, хорошо сложенное тело. Он был привлекателен, даже неотразим и не раз перехватывал любопытный женский взгляд. Его смешанная кровь часто привлекала белых женщин, в ней была экзотика, притягательность запретного и опасного, а в этой женщине он чувствовал бесстрашное пренебрежение к общепринятым условностям. Это вполне возможно, решил Камачо, и вряд ли представится более подходящий случай, чем сейчас. Чопорный братец-англичанин умотал из лагеря и появится через час, а то и позже, а женщина закончила осматривать маленькую группку заболевших носильщиков. Служанка принесла в палатку чайник с кипятком, и доктор задернула полог.

Камачо прослеживал этот ритуал каждый вечер. Однажды масляная лампа отбросила тень доктора на брезент, и он увидел ее силуэт — женщина снимала терзающие ее брюки и подмывалась губкой… При этом воспоминании его пробрала сладостная дрожь, и он оттолкнулся от ствола дерева.

В эмалированном тазу Робин разбавляла кипяток из чайника. Вода была обжигающе горячей, но ей нравилось, когда кожа краснела и оставалось восхитительное ощущение чистоты. Вздохнув от приятной усталости, она начала расстегивать фланелевую рубашку, как вдруг в полог палатки кто-то поскребся.

— Кто там? — спросила Робин.

Послышался знакомый низкий голос, и по коже пробежал тревожный холодок.

— Что вам нужно?

— Хочу с тобой поговорить, госпожа. — Голос звучал заговорщически.

— Не сейчас, я занята.

Этот мужчина отталкивал ее, но в то же время странным образом привлекал. Она не раз ловила себя на том, что разглядывает его, как красивое, но ядовитое насекомое. Ее злило, что он это замечает, Робин смутно догадывалась, что к такому человеку опасно выказывать даже малейший интерес.

— Приходите завтра. — Она вдруг сообразила, что Зуги в лагере нет, а маленькую Юбу она отослала с каким-то поручением.

— Не могу ждать. Я болен.

Не откликнуться на такой зов она не могла.

— Ладно. Подождите, — велела доктор и застегнула рубашку.

Чтобы оттянуть время, она занялась инструментами, разложенными на столе. Касаясь их, переставляя бутылочки и склянки с лекарствами, она обретала уверенность.

— Войдите, — наконец позвала Робин и обернулась ко входу в палатку.

Камачо, пригнувшись, вошел, и Робин впервые осознала, как он высок. Он заполнял собой всю палатку, а его улыбка, как фонарь, светила в полумраке. Доктор снова поймала себя на том, что таращится, как цыпленок на танцующую кобру. Он был красив перезрелой, упаднической красотой. Его непокрытая голова, казалось, состоит только из жгучих глаз и ореола темных волос.

— Что случилось? — спросила Робин, стараясь говорить уверенно и деловито.

— Я покажу.

— Давайте, — кивнула она, и Камачо расстегнул рубашку.

Его кожа темно-оливкового цвета блестела, как мокрый мрамор, а волосы на груди курчавились тугими завитками. Живот был поджарым, талия — по-девичьи тонкой. Робин пробежала глазами по его телу, уверенная, что ее взгляд равнодушен и профессионален, но, что и говорить, он был великолепным животным.

— Где болит? — спросила Робин, и он одним движением расстегнул и спустил легкие парусиновые штаны — единственное, что было на нем надето ниже пояса.

— Где?.. — переспросила она и услышала, что ее голос дрогнул.

Она не сумела закончить вопрос, ибо внезапно поняла, что стала жертвой тщательно спланированной уловки и положение ее очень опасно.

— Болит здесь? — Робин по-прежнему могла говорить лишь хриплым шепотом.

— Да. — Камачо тоже говорил шепотом и медленно повел бедрами. — Может быть, сможешь помочь?

Он шагнул к ней.

— Конечно, помогу, — ласково сказала Робин и протянула руку к разложенным хирургическим инструментам.

Она всерьез сожалела о том, что ей предстоит сделать, ибо этот орган являл собой высшее проявление искусства природы. Она обрадовалась, когда ее рука нащупала игольчатый зонд, а не один из острых, как бритва, скальпелей.

За миг до того, как Робин нанесла удар, он сообразил, что сейчас произойдет, и его смазливое смуглое лицо побелело от ужаса. Камачо отчаянно пытался вернуть свою плоть туда, откуда достал, но руки тряслись от страха.