Во рту было сухо; он протянул руку, и Джеймисон дал ему стакан с водой. Он выпил и вопросительно посмотрел на врача.

– Ну что ж, дело сделано, – неохотно проговорил наконец Джеймисон. – Вырезали мы ее. Здоровенная была штука. Через пару дней вам станет намного лучше.

– И я смогу выписаться? – спросил Стоунер.

– Вы сможете встать на ноги дня через два-три, – пообещал Джеймисон. – Но все же разумнее будет вам еще тут побыть какое-то время. Мы не сумели… все удалить, что там есть. Понадобится лучевая терапия. Конечно, вы могли бы приходить и уходить, но…

– Нет, – сказал Стоунер и откинулся на подушку. Он опять почувствовал усталость. – Чем скорее, тем лучше. Я хочу вернуться домой.

– Ох, Уилли, – сказала она. – У тебя живого места нет внутри.

Он лежал на кушетке в своей задней комнатке и смотрел в открытое окно; вечернее солнце, опускаясь к горизонту, подсвечивало красным нижнюю кромку длинного волнистого облака, висевшего на западе над деревьями и домами. В сетку, которой было затянуто окно, с жужжанием билась муха; неподвижный воздух отдавал дымком от сжигаемого на соседских дворах мусора.

– Что? – рассеянно переспросил Стоунер и повернулся к жене.

– Живого места нет, – повторила Эдит. – Доктор говорит, он распространился повсюду. Ох, Уилли, бедный Уилли.

– Да, – сказал Стоунер. Он при всем желании не мог сильно этим заинтересоваться. – Но ты не волнуйся. Самое лучшее – не думать об этом.

Она не ответила; он опять повернул голову к открытому окну и смотрел на темнеющее небо, пока не осталась только тусклая багровая полоска на дальнем облаке.

Проведя дома неделю с небольшим, он сегодня побывал в больнице, где подвергся тому, что Джеймисон, улыбаясь своей натянутой улыбкой, называл “терапией”. Врач сказал, что восхищен быстротой, с которой заживает шов, и что по телосложению Стоунеру можно дать самое большее лет сорок; после этого он резко умолк. Стоунер дал себя потыкать и пощупать, покорно лег на стол, позволил притянуть себя ремнями и лежал неподвижно, пока над ним беззвучно висел громоздкий аппарат. Он знал, что это полнейшая глупость, но не противился, чтобы никого не огорчать. Можно немного потерпеть, чтобы они смогли отвлечься от правды, которую не хочется признать.

Он понимал, что маленькая комната, где он сейчас лежит, глядя в окно, постепенно станет его миром; и он уже ощущал первые слабые позывные возвращающейся боли, похожие на дальний оклик старого друга. Он сомневался, что его еще раз пригласят в больницу; в голосе Джеймисона была слышна сегодня некая окончательность, и Джеймисон дал ему таблетки на случай “неприятных ощущений”. – Ты бы написала Грейс, – услышал он свои слова, обращенные к Эдит. – Она давно у нас не была.

Он повернулся к ней и увидел, что она рассеянно кивнула; она, как и он все это время, задумчиво смотрела в густеющую темноту за окном.

В последующие две недели он чувствовал, что слабеет – вначале понемногу, потом быстро. Боль вернулась с такой силой, какой он не ждал; он глотал таблетки, и боль пряталась в темноту, как пугливое, но злобное животное.

Приехала Грейс; и вдруг оказалось, что ему почти нечего ей сказать. Ее долго не было в Сент-Луисе, где ее ждало письмо Эдит, она вернулась туда только вчера. Она была уставшая и напряженная, под глазами – темные круги; он хотел как-нибудь облегчить ее состояние, но знал, что не может.

– Ты очень хорошо выглядишь, папа, – сказала она. – Очень хорошо. У тебя все будет в порядке.

– Конечно. – Он улыбнулся ей. – Ну, как поживает наш юный Эд? И как ты сама поживаешь?

Она ответила, что у нее все хорошо, у Эда тоже, осенью он пойдет в седьмой класс. Он посмотрел на нее с недоумением.

– В седьмой? – переспросил он. Потом понял, что да, так оно и есть. – Ну разумеется, – сказал он. – Я и забыл, что он такой большой уже.

– Он живет большей частью у… у мистера и миссис Фрай, – сказала она. – Так ему лучше.

Она еще что-то говорила, но он отвлекся. Все чаще и чаще оказывалось, что ему трудно сосредоточиться на чем-то одном; мысли уходили бог знает куда, и порой он вдруг произносил неизвестно откуда взявшиеся слова.

– Бедный папа, – прозвучал голос Грейс, и он вспомнил, где находится. – Бедный папа, трудно тебе пришлось.

Немного поразмыслив, он ответил:

– Да. Но я думаю, я и не хотел, чтобы мне было легко.

– Мама и я… мы обе причинили тебе много огорчений.

Он поднял руку, словно желая дотронуться до Грейс.

– О нет, нет, – сказал он с приглушенной горячностью. – Ты не должна…

Он хотел продолжить, объяснить ей; но дальше говорить не мог. Он закрыл глаза и почувствовал, что сознание плывет. Образы теснились и сменяли друг друга, как на экране. Он увидел Эдит, какой она была в тот первый вечер в доме старого Клэрмонта: голубое платье, тонкие пальцы, мягкая улыбка на красивом нежном лице, бледные глаза, смотрящие на все с радостным изумлением, как на милый сюрприз.

– Твоя мама… – промолвил он. – Она не всегда была…

Да, она не всегда была такой; и он подумал сейчас, что может разглядеть под той, кем она стала, ту, прежнюю; он подумал, что всегда мог ее разглядеть.

– Ты была красивым ребенком, – услышал он себя и на секунду перестал понимать, к кому обращается. Перед глазами колыхался свет, потом обрел очертания и стал лицом дочери, сумрачным, усталым, со складками заботы. Он снова закрыл глаза. – В кабинете. Помнишь? Ты часто там сидела, когда я работал. Ты так тихо сидела, и свет… свет…

Свет настольной лампы (он видел ее сейчас, эту лампу) падал на склоненное личико девочки, по-детски забывшей обо всем на свете над книжкой или картинкой, и гладкая кожа, вбирая в себя этот свет, посылала его обратно, в полутьму комнаты. Откуда-то издалека до него донесся смеющийся голосок.

– Ну конечно, – сказал он и посмотрел на теперешнее лицо этой девочки. – Ну конечно, – повторил он, – ты никуда отсюда не пропадала.

– Тс-с, – тихо произнесла она. – Тебе надо отдыхать.

И это было их прощанием. На следующий день она пришла к нему и сказала, что ей надо на несколько дней вернуться в Сент-Луис, потом ровным будничным тоном что-то прибавила, чего он не расслышал; лицо у нее было осунувшееся, глаза красные и влажные. Их взгляды встретились; она долго не отводила глаз, точно не верила; потом отвернулась. Он знал, что больше ее не увидит.

Желания умирать он не испытывал; но после отъезда Грейс случались минуты, когда он смотрел вперед с нетерпением, как если бы ему предстояло не особенно желанное, но необходимое путешествие. И, как у всякого перед дальней поездкой, у него было чувство, что надо успеть до нее многое сделать; но он не мог сообразить, что именно.

Он так ослабел, что не мог ходить; все дни и ночи проводил в своей задней комнатке. Эдит приносила ему книги, какие он просил, и клала на столик у его узкой кровати, чтобы ему легко было дотянуться.