Они вернулись к своим пенни-фартингам, завели моторы и проехали мимо громадного чистильщика улиц.

— О! А! Да! У-у-у! — запел Суинберн. — Знаешь, Ричард, эти костетрясы — не лучшее решение для моей свежеотхлестанной задницы!

— Сделай одолжение, Алджи, избавь меня от подробностей!

Они выехали на большую улицу.

— Это подтверждает… ох!.. твою теорию, — сказал поэт.

— Каким образом?

— Девушки в «Вербене… a-a-a!.. Лодж» — это жертвы обычной… у-ух!.. печальной судьбы. Ты ведь знаешь, как это бывает: они начинают работать служанками, потом их соблазняют… о-о! а-ах!.. хозяева, они беременеют, и их хладнокровно выбрасывают на улицу, где они должны заботиться о себе сами.

— Подлецы! — прорычал Бёртон.

— Но самое печальное… оуах!.. что всё это повсеместно распространено.

— А своей вины ты не чувствуешь, когда злоупотребляешь их несчастьем?

— Ричард, умоляю! Я же никогда… ой!.. не трогал их и пальцем. Я плачу им только за то, чтобы они меня отхлестали, больше ничего!

— Хм-м…

— Так или иначе, Бетси — исключение. Она не пострадала от жестокой судьбы: она из тех немногих, кто… ой!.. родился в борделе. Она дочь… а-ау!.. мадам. Другими словами, она не знает ничего… уф-ф!.. другого — и, вероятно, никогда не мечтала стать никем иным, чем… ох!.. шлюхой в борделе.

— Рассудок, пойманный в сеть…

— Совершенно точ… ах!.. точно.

Дальше они ехали без приключений и через четверть часа оказались на Лейстер-сквер, около итальянского ресторана Бартолини. Дверь была заперта, а окно, по-видимому разбитое, заколочено. Бёртон постучал, и Бартолини выглянул наружу. Его глаза полезли на лоб, когда хозяин увидел кровь на голове посетителя, но он быстро взял себя в руки и действовал так, словно не произошло ничего необычного.

— Vi prego di entrare, signori, — сказал он, слегка поклонившись. — Il ristorante è chiuso, ma i vostri amici sono al piano di sopra.

— Grazie, signore,[111]— ответил Бёртон.

Миновав общий зал, они вошли в дверь с надписью «Частный кабинет» и поднялись по лестнице на второй этаж. В большом уютном помещении, обшитом деревянными панелями, обставленном дорогой мебелью и даже имевшем собственный бар, они нашли своих друзей по Клубу Каннибалов: капитана Генри Мюррея, доктора Джеймса Ханта, Томаса Бендиша,[112]Чарльза Брэдлафа[113]и, конечно, Ричарда Монктона Мильнса.

Высокий и статный, но при этом загадочный и мрачный, Мильнс был верным сторонником и одним из лучших друзей Бёртона. Когда всякие ничтожества пытались отравить существование знаменитому исследователю, Мильнс неоднократно использовал свое богатство и влияние, чтобы им помешать. У него была обширная библиотека эротической литературы, возможно, богатейшая из всех частных коллекций: например, в ней было всё написанное маркизом де Садом, а также еще тысячи запрещенных томов, посвященных колдовству и оккультизму. Естественно, Мильнс был либертином, хотя на эмоциональном уровне он отделял себя от них, предпочитая выстраивать все свои отношения на основе чистого интеллекта. Некоторые считали его чопорным. Другие, включая Бёртона, понимали, что он лишь наблюдает или изучает жизнь, сам не увлекаясь ничем. Движение либертинов гармонировало с его темпераментом, но не сумело затянуть достаточно глубоко: Мильнс редко участвовал в их политических выступлениях и прочих делах.

Войдя в комнату, Бёртон и Суинберн увидели его стоящим в центре и рассуждающим о новинках технологистов:

— …и вот они взяли представителей вида Scarabaeus sacer,[114]— говорил он, — более известного как скарабей, а евгеники увеличили их до размера молочного фургона!

— Ни хрена себе! — воскликнул Брэдлаф.

— Как только жук вырастает, — продолжал Мильнс, — технологисты убивают бедное насекомое, вычищают его внутренности и крепят спереди сиденье с рычагами управления, а сзади — скамью и мотор. Таким образом, человек садится в жука, сажает назад всю свою чертову семью и едет куда хочет!

— Разрази меня гром, — воскликнул Мюррей, — ведь это же еще один вид транспорта!

— Нет, дорогой мой, — возразил Мильнс, — ты не совсем понял, в чем дело! Это не просто вид транспорта — это вид насекомых, притом священных для древних египтян! Евгеники выращивают их на фермах, а потом сразу убивают, безо всяких там «с вашего разрешения», — и только ради их панциря. Особая наглость здесь в том, что технологисты назвали эту машину по-немецки: «Фольксваген», то есть народный фургон. Но ведь это же не фургон — это жук! Живое создание, которое люди безжалостно используют в своих целях. Это святотатство!

— Интересно: ты бранишь ученых за эксплуатацию жуков, тогда как большая часть населения Лондона бунтует из-за эксплуатации рабочих аристократами, — заметил Бёртон. — Или, по-твоему, рабочие ничем не лучше жуков?

— Ричард, — воскликнул Мильнс, обернувшись к гостям, — как приятно видеть тебя! Сколько же тебя не было? Но, клянусь святым Иаковом, почему твое чертово лицо в крови? Неужели очередная потасовка? Или, может быть, ты пьян? Привет, Суинберн!

— Мы оба абсолютно трезвые.

— Причем у меня небольшое похмелье, — уточнил поэт.

— Бедняги! Хант, старая кляча, приготовь-ка этим добрым джентльменам выпить, да побольше! В медицинских целях! Мюррей, будь другом, принеси таз с водой.

Бёртон и Суинберн упали в большие кожаные кресла, с благодарностью приняв предложенные бокалы.

— Что стряслось? — спросил Бендиш. — Неужели ты наткнулся на толпу рабочих, как Брэбрук?

— А что с Брэбруком?

— Получил лопатой по голове. Проходивший мимо уборщик ни с того ни с сего напал на него, безо всякой причины.

— Он не слишком пострадал, — добавил Брэдлаф: — легкая контузия и неприятная рана на лбу, но он будет на ногах через пару дней.

— Бедный старина Брэбрук! — воскликнул Суинберн.

— Вы тоже оказались в самой гуще, не так ли? — спросил Мильнс.

— Похоже на то, — ответил Бёртон. — Мы были в Уголке ораторов, когда началась потасовка.

— Ага, — радостно воскликнул Бендиш, — так, значит, это началось там, верно? Неужели всех спровоцировал юный Суинберн, выступив с речью?