— Я обязательно все пойму и не стану еще больше усложнять тебе жизнь.

Вот так мы с Генри сидим и разговариваем — и к вечеру головы наши полны идей, мы готовы писать и жить. Когда мы ложимся, я так возбуждена, что не могу дождаться нашего слияния.

Несколько часов спустя мы сидим при свете мерцающего в темноте аквариума в совершенном смятении. Генри встает и начинает метаться по комнате.

— Я не могу уйти, Анаис. Я должен остаться здесь, с тобой. Я — твой муж.

Мне хочется прижаться к нему, обнять, связать объятиями.

— Если я останусь еще на минуту, — продолжает он, — то сделаю что-нибудь безумное.

— Уходи поскорее, — прошу я, — это становится невыносимым!

Мы спускаемся вниз по лестнице, и запах готовящейся еды ударяет нам в ноздри. Я прижимаю его руку к своему лицу: «Останься, Генри, останься!»

— То, чего вы хотите, — говорит Алленди, — гораздо менее ценно, чем то, что у вас уже есть.

Благодаря психоаналитику я понимаю сегодня, как по-своему сильно любил меня Джон. Я верю в любовь Генри. Я верю, что, даже если Джун одержит победу, Генри будет любить меня вечно. Больше всего мне хочется рука об руку с Генри встретиться с Джун, позволить ей помучить нас обоих, любить ее, завоевать ее любовь и любовь Генри. Я собираюсь использовать смелость, подаренную мне Алленди, для самоистязания и саморазрушения.

Мы с Генри все время недоумеваем, почему мы так похожи друг на друга. Ничего удивительного: ведь мы оба ненавидим состояние счастья.

Хьюго рассказывает мне о своей работе с Алленди. Он поведал врачу, что любовь теперь стала для него похожа на голод, ему хочется съесть меня, вгрызаться в мое тело (наконец-то!). Он признается, что уже попробовал. Алленди от души смеется и спрашивает:

— Ну и как?.. Ей понравилось?

— Как ни странно, — отвечает Хьюго, — кажется, да.

Это смешит Алленди еще сильнее. По какой-то непонятной причине его смех вызывает у Хьюго приступ ревности. Ему кажется, что Алленди доставляет удовольствие их разговор и что он сам был бы не прочь укусить меня.

Тут заливаюсь смехом я. А Хьюго продолжает серьезным тоном:

— Психоанализ — ужасная вещь, но он становится еще страшнее, когда в дело вмешиваются чувства. Что, если бы Алленди, например, проявил к тебе интерес?

Услышав эти слова, я разражаюсь истерическим хохотом, и Хьюго раздражается:

— Что смешного ты в этом находишь?

— Твою сообразительность, — отвечаю я. — Психоанализ и обретенная правда зарождают в тебе новые и очень любопытные мысли.

Я понимаю: то, что происходит между мной и Алленди, — не более чем кокетство. Он — тот мужчина, которого я хочу заставить страдать, удивить, для кого хочу стать источником приключений. Потомок мореходов, он как будто оказался сейчас в тюрьме, обложенной со всех сторон книгами. Я люблю смотреть на Алленди, когда он стоит в дверях своего дома и глаза его мерцают, как море Майорки.

«Выйти за пределы сна». Когда я впервые услышала эти слова Юнга, они меня потрясли. Я руководствовалась ими на страницах дневника, посвященных Джун. Сегодня я повторила их Генри, и он тоже поразился. Он записывает для меня свои сны, то, что им предшествовало, и те ассоциации, которые они вызывали. Какой вечер! У Генри так холодно, что мы залезаем в постель, чтобы согреться. А потом разговоры, горы рукописей, книжные холмы и ручейки вина. (Я пишу это, а ко мне подходит Хьюго, наклоняется и целует. Я едва успела перевернуть страницу.) Я испытываю страшное нетерпение, бьюсь о стены собственной тюрьмы. Генри печально улыбнулся, когда в половине девятого я собралась уходить. Теперь он понимает, что, не зная себе цены, едва не дошел до самоуничтожения. Хватит ли у меня времени, чтобы поставить его на пьедестал?

— Тебе правда не холодно? — спрашивает он, застегивая на мне пальто.

Прошлой ночью он спотыкался о кочки на темной дороге, его слабые глаза ослепляли автомобильные фары. Это опасно.

Я отправляю Хьюго к Алленди. Он не только спасает его как врач, но и провоцирует в нем желание изучать психологию, что делает его интереснее.

Когда я смотрю, как Генри говорит, я чувствую, что восхищаюсь его сексуальностью. Я хочу погрузиться в нее, утонуть, прочувствовать так же глубоко, как Джун. Я в отчаянии, я обижена, мне кажется, что и Хьюго, и Алленди, и даже Генри — все они хотят остановить меня, а я знаю, что могу сама остановиться. Я ужасно люблю Генри, так почему же не уходят беспокойство, перевозбуждение, любопытство? Энергия бьет из меня ключом, мне хочется путешествовать (я хочу поехать на Бали), а вчера вечером, во время концерта, я почувствовала себя Мэри-Роз из пьесы Барри, которая, ступив на землю острова, слышит музыку и исчезает на двадцать лет. У меня появилось такое чувство, что я могу выйти из дома, словно лунатик, забыв (как тогда, в гостиничном номере) обо всех, с кем я связана, и вступить в новую жизнь. С каждым днем возрастает число требований, которые предъявляют мне люди, они лишают меня необходимой мне свободы. Растущие требования Хьюго к моему телу, требования Алленди к благородным движениям моей души, любовь Генри, которая превращает меня в покорную и верную жену… Все это мешает новым приключениям, мне приходится от них отказываться. Не успеваю я пустить корни, как в душе просыпается неудержимое желание выдернуть себя из земли.

Хьюго прочел книги Алленди и решил, что ни я не люблю Алленди, ни он меня. У нас возникло взаимное притяжение — на основе психоанализа, близкого общения и человеческой симпатии.

Около часа мы сидим с Генри в кафе. Он читает мой дневник за 1920 год — мне тогда было семнадцать — и рыдает над ним. Он читал о том периоде, когда Эдуардо не писал мне, потому что получал гомосексуальный опыт. Генри говорит, что за каждый день моего разочарования хочет написать мне по одному письму, чтобы попытаться оправдать все мои ожидания, вернуть все то, что я недополучила. Я ответила, что именно это он и делает.

Потом Генри написал, что думает о моей семнадцатилетней любви: «И она воскликнула: „Мое сердце поет, оно жаждет любви!“ Она влюблена в любовь, но не как семнадцатилетняя девушка, а как будущий художник, которым она стала сейчас, как человек, который отдаст миру свою любовь и будет страдать. Для обыкновенного человека дневник — просто убежище, в котором он скрывается от реальности, как Нарцисс у озера, но Анаис не позволила себе утонуть в этом болоте…»

Человек, понявший меня, написавший эти строки, принимает вызов моей любви и разрушает идею нарциссизма.

Я лежу на диване и снова и снова перечитываю письмо Генри, испытывая при этом острое наслаждение: мне кажется, Генри лежит рядом и вот-вот овладеет мною. Мне больше не нужно бояться слишком сильной любви, и я не боюсь.

Прошлой ночью, выпив бутылку анжу, Генри говорит, как трудно ему перейти к ухаживанию за женщиной. Первый сексуальный опыт Генри получил в шестнадцать лет в публичном доме, там же он подхватил и какую-то болезнь. Потом в его жизни появилась женщина старше его, он не осмеливался ее трахнуть. Он был очень удивлен, когда это случилось, и пообещал себе никогда больше так не делать. Но это случилось снова, и он испугался, что с ним что-то не так. Он записывал, сколько раз это было, с датами — будто вел список своих побед. Ужасные физиологические излишества, игры, трюки, скандалы.