Она словно подыскивала слова:

– Это взаимосочетание всех вещей похоже на то, как мы сморим на город. Существует единственная реальность, но она меняется в зависимости от того, откуда вы за ней наблюдаете, а точек зрения неисчислимое множество. Эти разные перспективы образуют огромное разнообразие, и однако же все они позволяют видеть истину. Такова и реальность: идеальное равновесие между простотой и разнообразием.

– Это ничего не значит. Мир состоит из дискретных величин.

– И все же он образует систему. В этом нет противоречия.

– Пусть так.

Плавтина, которая не была уверена в своем умении философствовать, согласилась только для того, чтобы продолжить диалог. Такие рассуждения никогда ее не занимали, даже в прошлом, до Гекатомбы, когда ее единственным призванием была наука. Ее интересы всегда выходили за пределы фундаментальных ступеней постижения мира. Ее излюбленной сферой деятельности была инженерия. Сложные системы – были ли то биотопы или модели экономического взаимодействия – имели только местное значение. Она никогда не задумывалась об онтологических последствиях своих исследований. Она их не понимала. И вот теперь какой-то… призрак говорит ей, что ее существование зависит от нагромождения неоплатонических вымыслов. Она вздохнула и молчала, пока Ойке, нимало не смутясь ее реакции, продолжала без остановки:

– Как бы то ни было, чтобы понять этот мир, нужно иметь к нему доступ. Интеллекты обладают datum[58], но у них нет необходимой перспективы, чтобы интерпретировать информацию. Мы способны видеть причины и последствия, объяснять последовательность событий, но не понимать их. Мы пленники наших бессмертных и развоплощенных душ. Зато вы…

– Я поняла, – несколько сухо ответила Плавтина. – Мое смертное тело дает мне точку зрения. Но я так и не знаю, на что и зачем.

– Чтобы привести все в порядок, Плавтина, сестра моя. Чтобы вернуть в мир смысл, который его покинул. Чтобы восстановить истину, которой мы были лишены.

На что она намекала, если не на Гекатомбу?

– Я почти ничто, простой автомат, затерявшийся во времени. У меня нет вашей силы.

– Это не имеет значения. Вы сможете действовать. Вы будете делать то, что должно. Вы станете свободной.

Она приблизилась. Теперь в ее взгляде не было ни следа рассеянности, глаза светились непривычно ярко. Сестры не могли дотронуться друг до друга, но долго друг на друга смотрели, стоя посреди лужайки, усаженной ядовитыми цветами, под бездушными взглядами четырех маленьких немых автоматов.

– Скоро я умру. Но вы пойдете дальше. Вас проведут к выходу, и вы сможете покинуть этот корабль без всякого сожаления, потому что вы и есть его средоточие. К нам приближается давний союзник покойной Плавтины, он уже недалеко. Он подберет вас и, возможно, поможет вам. Я смогу сопротивляться еще какое-то время той заразе, что захватила Корабль. Но относительно того, что будет дальше… мне нечего вам посоветовать.

– Но ведь я не знаю, что делать, – заныла Плавтина.

На глазах снова выступили слезы, она ничего не могла с ними поделать. Ей казалось, что кожа на щеках горит, и, может быть, она и вправду горела. Может быть, Плавтина покраснела – таково было невероятное воздействие беспричинного прилива крови.

Что же до призрака – он не изменился. Животные реакции эпидермиса не были частью ее мира. И все же… Глаза ее затуманились, и – Плавтина это почувствовала – они едва не протянули руки друг к другу, едва не обнялись, чтобы близкое присутствие чужого тела хоть на миг отогнало страх, который внушало происходящее. Но это было невозможно. Обе сжали челюсти, силясь никак не выдать своих чувств. Плавтина поняла, что она неправильно истолковала действия Ойке. Ведь та на самом деле была всего лишь версией ее самой и унаследовала от нее почти болезненную сдержанность и стыдливость, которые были присущи Плавтине еще на старой красной планете. Как и со Скией, ей хотелось хоть как-то утешить сестру, и она знала, что это желание взаимно. Но это было невозможно. Они не умели этого делать.

И все же Ойке положила ей нереальную руку на плечо. Она ничего не почувствовала, хотя испытала какое-то глубинное переживание.

– Теперь идите, бегите. А потом, – сказала она тихо, – отомстите за нас.

Плавтина кивнула.

* * *

«Транзитория» разогналась; теперь около десяти минут она будет недосягаема для вражеских кораблей. Отон воспользовался этим, чтобы пробежаться во все концы составного сознания, отчитать потрясенных деймонов на глазах недоумевающих людопсов.

Они утратили небольшую долю расчётной мощности. Слишком маленькую, чтобы потеря сказалась на боевых операциях, которые вел Корабль, но все же ощутимую для психического потока: голоса затихали, образы угасали, и, судя по всему, это очень злило Проконсула. Они ничего не могут с этим поделать и вы тоже, – сухо сказал Аттик. – Вы знали о риске и еще увеличили его, согласившись вступить в битву без всякой подготовки. Это прозвучало как упрек – и все обитатели Корабля разом замолкли. Каждому хотелось увидеть, как бог отреагирует на такую дерзость, да еще и со стороны одного из своих ближайших лейтенантов.

Отон не прекращал своих расчётов и сперва делал вид, будто не замечает Аттика. Когда он закончил смотр своих войск, то вернулся в самого себя, на нос, откуда привык командовать, и окинул мыслью всю собравшуюся публику. В нем поднимался глухой, плохо сдерживаемый гнев, вызванный реакцией автоматов, которую он воспринимал, как сомнение в его действиях, как запинку в мечтах о славе.

Проблема была далеко не символической. Ноэмы не могут дезертировать, в отличие от людопсов. Но даже самый верный из эпибатов не захочет идти на верную смерть… если только не будет уверен, что это необходимо. Слуги Отона вели иное, техническое, существование. Орудие не бунтует, когда его раскаляют на огне, чтобы перековать во что-то другое. И все же составное сознание не последует за Отоном без коллективного убеждения в том, что жертва, которую он от них требует, оправдана. И несмотря на пакт, связывающий Отона с его Левиафаном и его обитателями, они не станут подчиняться ему в любых обстоятельствах. И возможно, усомнятся в его решениях еще больше, чем экипаж Эврибиада.

Отон повернулся к Рутилию и Аттику. Поднимите их, прогремел он, и мысли его звучали резко, как щелчки кнута. Встряхните их, уговорите, сотрите им память, если потребуется. Солгите им. Меня не интересует, что вы сделаете, и не интересует, какие они понесут потери, пока останется хоть один, способный управлять процессом, который ему поручили, это ясно?

Рутилий мысленно пожал плечами, а потом отошел помочь тем из деймонов, которые, хоть и выглядели ослабшими – их потоки сознания превратились в тонкие ручейки, – все же еще не утратили рассудка. Аттик тоже не произнес ни слова, вернувшись к тактическим расчетам. Настроение на Корабле оставалось мрачным, но, по крайней мере, они были готовы к следующей схватке.