Бангшалочана, и Удай, какой-то его далекий «племянник», прошлым вечером чуть из-за этого не подрались. С большим трудом другие члены группы убедили их угомониться.[526]

В этом описании уловлен дух бенгальской «адды». «Чистая „адда“, – пишет Радхапрасад Гупта, член хорошо известной „адды“ 1940-х годов, – не имеет… прочной, постоянной agenda <…> Нет никакой уверенности, какая тема будет поднята во время „адды“ в конкретный день, что вызовет споры и стычки и чем это всё закончится. Предположим, в одну минуту идет беседа о сверхновой за пределами Солнечной системы, а уже в следующую минуту могут спорить о работе Плеханова „К вопросу о роли личности в истории“»[527].

Вселенской широтой затрагиваемых тем, простирающихся от националистического движения до бенгальских тигров, посетители гостиной Бангшалочана фиксируют тот факт, что существо их встречи – это сама практика «адды». Во втором рассказе речь идет о той же гостиной с теми же персонажами, но теперь действие происходит где-то в 1920-х годах. Этот рассказ, в свою очередь, показывает, как патрон «маджлиш-адды» мог вмешиваться в критические моменты разговора, вследствие чего он перестает соответствовать стандартам демократического диалога, которые Буддхадев Бозе идеализировал в своей похвале модерной «адде». Приведем начало второго рассказа, «Дакширнай»; темой разговора снова был тигр. Отметим, насколько мимолетным, но определяющим было участие в разговоре Бангшалочана:

Господин Чаттерджи сказал: «Если говорить о тиграх, то лучшие в „Рудрапраяге“[528]. Крупные, гигантские зверюги. <…> Но такова [священная] сила этого места, что они ни на кого не нападают. В конце концов, ведь все [люди там] это паломники. Они ловят и едят только „сахибов“ [европейцев, белых людей]. <…> Адвокат Бинод сказал: «Какие замечательные тигры! Нельзя ли сюда завезти нескольких? „Сварадж“[529] быстро наступил бы. „Свадеши“, бомбы, прялки, раскол в законодательных советах[530] – без всего этого можно было бы обойтись». Такой разговор шел однажды вечером в «байтхакхане» у Бангашлочан-бабу. Он был поглощен чтением английской книги «Как быть счастливым, даже будучи женатым». Его шурин Наген и племянник Удай также были здесь.

Чаттерджи затянулся кальяном на целую минуту и сказал:

– А почему вы полагаете, что этого еще не попробовали?

– Правда? Но в отчете Роулетта[531] об этом не упоминается.

– То есть вы читали отчет? Послушайте, разве правительство обо всем знает? Есть многое на свете – или как там поговорка гласит.

– Почему бы вам не рассказать нам об этом?

Чаттерджи помолчал какое-то время, а затем произнес:

– Хм-м-м…

Наген просительным тоном:

– Почему бы и нет, мистер Чаттерджи?

Чаттерджи встал, выглянул за дверь, посмотрел в окно, и, вернувшись на место, повторил:

– Хм-м-м.

– Что вы там искали? – спросил Бинод.

– Только удостоверился, что внезапно тут не появился Харен Гхосал. Это полицейский шпион, лучше быть осторожным с самого начала.

Бангшалочан отложил книгу и произнес:

– Лучше бы вам не обсуждать эти темы здесь. Не должны такие истории звучать в доме магистрата.

В итоге Чаттерджи все-таки рассказывает свою историю, но лишь согласившись с условием Бангшалочана, что он опустит «излишне крамольные» моменты[532]. Мне хотелось бы подчеркнуть здесь две вещи. Во-первых, редакторско-цензорская роль хозяина, которая становится ясна только в конце диалога, когда патрон собрания Бангшалочан произносит всего несколько слов, но тем самым определяет правила обсуждения на «адде». Это относит пространство данного собрания ближе к «маджлишу», чем к демократической, модерной «адде». Второй важный для меня момент – то, как аккуратно, через название книги, которую читает Бангшалочан, автор рассказа привлекает наше внимание к гендерной природе пространства. К этой теме я еще вернусь ближе к концу главы.

Если в «маджлише» гостеприимство хозяина давало ему власть мягко (а иногда не слишком мягко) поправлять ход беседы, то на другом полюсе находилась «адда» в кофейне или в чайной, где в отсутствие патрона было принято правило «угощения по-голландски»[533] (приношу бенгальские извинения голландцам!)[534]. Однако, здесь мы видим интересный поворот, с которым бенгальцы адаптируют демократию и индивидуализм к культуре «адды». Бенгальское выражение, соответствующее «угощению по-голландски», представляет собой цепочку бессмысленных английских слов: his his, whose whose[535]. Это буквальный (перевернутый) перевод «джар джар тар тар» («чей чей, его его»). Это выражение было в ходу уже в 1960-е годы. Я не знаю, когда оно появилось, но Сагармай Гхош, редактор известного бенгальского литературного журнала «Деш», упоминает это выражение в своих воспоминаниях об «адде», которая собиралась еще в 1950-е годы[536].

Зачем обычному выражению «сидеть по-голландски» давать смешное, звучащее по-английски название? Глубокий анализ этого явления, несомненно, потребует изучения вопроса об использовании другого языка и механизмах основанного на игре слов юмора у бенгальцев. Но мне кажется, что юмористическое использование английских слов в данном случае прикрывает ощущение дискомфорта из-за отсутствия гостеприимства, что как раз и предполагает такой способ оплаты. Бенгальское выражение «джар джар тар тар» – это неодобрительное описание того, что считается эгоистическим отношением. Глубокая связь между едой и щедростью в бенгальской культуре привела к чувству неудобства, с преодолением которого в сознании среднего класса было связано принятие индивидуализма, подразумеваемого ситуацией, когда каждый сам платит за свою еду. Намеренно абсурдная грамматика выражения «чей чей его его», вероятно, помогало собиравшимся в кофейнях «аддам» преодолеть смущение, возникавшее именно в момент, когда становилось очевидным исчезновение фигуры патрона. В этом плане демократическая «адда» как бы сохраняла в своей структуре ностальгию по «маджлишу». Не удивительно, что эстетика «адды» XX века всегда будет связана с гибридной формой, которая так и не сможет полностью оторваться от «маджлиша».

«Адда» и формирование городского пространства

Итак, между «маджлишем» и «аддой» пролегла история модерности, возникновение бенгальского среднего класса, общественная жизнь которого была отмечена его литературными и политическими устремлениями. Слово «адда», как я уже говорил, обрело респектабельность благодаря связи с литературными и политическими группами, которые процветали в городе в 1920-е, 1930-е годы и позднее. Но связующим звеном здесь, в свою очередь, стало развитие институтов и пространств, характерных для модерности в любой точке мира.

Первым таким институтом стала старшая школа и то пространство, которое она создавала для литературной близости мужчин – пространство, без сомнения, гомосоциальное, а иногда, возможно, и находящееся на грани гомоэротического. Ранние следы такой дружбы можно увидеть в письмах молодого Майкла Мадхусудана Датта, которые он в 18 лет, в 1842 году, писал своему школьному другу Гоуру Дасу Бисаку, также учившемуся в это время в Хинду-колледже. Они написаны по-английски, под явным влиянием