Я все еще не знала, что сказать ей, и потому сняла одеяло и прикрыла им ее плечи. Она снова стиснула мои пальцы, на сей раз с просьбой.

– Можешь мне помочь?.. Ты поможешь старой леди, моя дорогая?

Я ответила, что, конечно же, помогу, и спросила что ей нужно.

– Не могу их снять, – проговорила она. – Столько раз уже пыталась… Но я знаю, что ты сможешь, если захочешь. Если, зная эту историю, решишь снять их с меня, чтобы они стали твоими.

Она сбросила тартан со своих ног, ходивших ходуном, не знавших покоя, выделывавших па, на которые она сама теперь не была способна. На мгновение мне показалось, что туфли эти – на ногах другой, более молодой женщины, кружащей по залу в объятиях молодого человека.

Я посмотрела на ее лицо, старое, морщинистое, со слезящимся глазами. Напомнила себе о том, что выслушала дикую, безумную, непонятную историю. Невозможно было поверить, что она носила эти туфли столько лет. Я не верила, что она не может остановить эту пляску, но тем не менее… Я могла освободить ее от этого заблуждения. Пусть я не сумела помочь своей матери, но я помогу ее соседке, ее подруге.

Эннис тоже может обрести покой. Она могла бы отправиться куда угодно, даже домой. Пред моими глазами промелькнула картинка: Эннис идет к брату с сестрой в жилище троу, идет спиной вперед, наконец ровным шагом, не сводя взгляд с моего лица.

И тут на меня накатило другое чувство, до сих пор скрывавшееся глубоко внутри: жажда обладания, едва ли не жадность. Я сказала себе: забрать эти туфли у соседки значит оказать ей любезность. И потом, это действительно очаровательные туфли! Зачем они такой старой женщине? Какой смысл в этом ее танце?

Я протянула руку, мои пальцы коснулись мягкой кожи. И тут же в моих ушах негромко и быстро запела скрипка. Я вспомнила, как это было со мной в городе, несколько лет назад: из громкоговорителей наверху и совсем рядом льется пульсирующая, темная и заразительная музыка. Прикосновение мужской руки… Вспомнила, каково это – танцевать, быть свободной, желать, чтобы ноги никогда не останавливались. Я знала, что могу вернуться в тот танец… Подумала, что, возможно, она права. И если я соглашусь, это будет навсегда. Возможно, я буду танцевать вечно и никогда не вернусь домой.

Это всего лишь сказка, подумала я.

И все же я не могла решиться. Снова протянув руку, я прикоснулась к красным туфелькам, почувствовала ритм танца и его биение в моей крови. Еще я чувствовала запах моря, холодный океанский ветер трепал мои волосы. A потом я посмотрела вверх, в глаза Эннис, и почувствовала, что не могу пошевелиться.

Элисон Литтлвуд

Джоди умирала не в первый раз, однако это еще никогда не происходило таким странным образом.

Дикие псы толкали мокрыми носами ее изломанное окровавленное тело, каждое прикосновение вызывало шок, холод обжигал раны, из которых толчками лилась кровь. Шершавый язык лизнул ее локтевую впадину, она почувствовала поцелуй острых зубов. Он обещал скорое продолжение.

Почему-то псы не начинали рвать ее тело, дожидались, когда она умрет. Это было настоящим благословением. Должно быть, в прошлой жизни она совершила хотя бы один добрый поступок и заслужила такое обращение.

Воздух комом застрял в горле. Боль резала глубже и острее, чем убивший ее нож. Проникала до костей, в самый центр ее бытия, в нутро, хранившее память о бесчисленных столь же мучительных агониях. Эта была так же ужасна, как любая из них, но боль не имела значения. Джоди отделила себя от боли, держала ее на расстоянии. Она забудет ее. Боль бессмысленна. Скоро, всего через несколько минут, а может, и секунд, она умрет. Тогда боль и все, что она видела, испытала и знала в этой жизни, исчезнет.

Хотя бы на некоторое время.

А потом она снова очнется – где-нибудь, когда-нибудь, кем-то другим. Джоди мастерски научилась ловить ощущение предсмертных мук. На то была причина. Хорошая, надежная причина.

Она не хотела сойти с ума.

– Я видела вчера пятнадцать пчел, – произнес голос, и хриплое влажное дыхание Джоди застряло в гортани.

Я не знала, что она еще здесь.

– А позавчера восемнадцать. Учитывая, что в это время года здешние поля и леса полны цветов, их тут должны быть сотни. Или тысячи.

Я думала, она спустила своих псов, чтобы закончить дело.

И псы будто услышали ее мысли. Она почувствовала, как чьи-то зубы начали глодать израненные пальцы ее правой руки. Можно считать это ранами, полученными при обороне.

Это терьер, догадалась она, хотя сил поднять голову и посмотреть не было. Когда маленькая собачка начала грызть ее пальцы, над ней расстилалось чудесное синее небо. Она чувствовала запах крови и колокольчиков. Мелкие мушки жужжали вокруг головы, садились на лицо, и она ощущала всех и каждую, как будто ее кожа обрела сверхчувствительность.

Я забуду боль.

Острая боль пронзила плечо, когда за него потянула собака.

– Я спасаю всех пчел, которых могу, – продолжил голос. И Джоди вспомнила старую женщину, окруженную стаей собак, в одежде из множества лоскутов, сшитых прочными розовыми стежками. В деревне ее даже любили, несмотря на то, что она была членом местного совета и ратовала за установку баков для собачьих какашек и площадку для выгула на деревенской лужайке.

Ее звали Хелен. Она убивала людей ради забавы и сказала Джоди – страннице, гостившей в деревне и готовившейся к пятнадцатой или восемнадцатой смерти – не принимать это близко к сердцу.

– Мне всегда хотелось знать: может быть, я спасаю весь мир, вытаскивая пчелу из птичьей поилки или из лесного пруда. У всего на свете есть точка равновесия. Последняя сигарета, которая убьет тебя, последний глубокий глоток городского воздуха, после которого какая-то клетка в твоем теле начнет мутировать и размножаться с бешеной скоростью. Последний дюйм, нож замирает, и ты из жизни переходишь в смерть.

Как раз под моим сердцем, – подумала Джоди. – Я думаю, что это он.

– Последняя пчела, которую я спасу, будет означать, что мир больше не обречен, и еще какой-нибудь вид цветов будет опылен. Я призвана спасти мир. Дейзи, оставь в покое руку леди, она еще не умерла.

Терьер выпустил из пасти изжеванную ладонь Джоди, и в ее последнем вздохе слышался смех.

Прекрасное голубое небо темнело. Последней мыслью Джоди было: Вот бы Эвелина была здесь и видела меня сейчас.

* * *

Она увидела ее издали, и как всегда отстранилась, оценивая общий вид и прикидывая, насколько та изменилась. Возвращение – это всегда потрясение.

Эвелина старела. Оставаясь все еще прекрасной, все еще лучезарной, всем своим существом будто генерируя жизнь, энтузиазм и любовь. Ее волосы поседели, от уголков рта и глаз разбегались морщинки. Попивая кофе из маленькой чашечки она оглядывала кафе, телефон лежал на столе экраном вниз. Не меньше половины посетителей уткнулись в телефоны, водили большими пальцами по экранам, тратили жизнь на эту возню.