Поднялся шум…

– Что такое, что такое? – закричала и мать, а бабушка поворачивала меня к лампе то одним, то другим боком.

– Что ты видела? – выкрикнула она.

От страха я хотела соврать, но поняла, что она все равно увидит. Моя Ба видела многое, может быть даже слишком. И потому я рассказала ей все.

Она обрадовалась, будто поймала рыбу, и сказала: – Так я и думала! Это существо оставило на тебе свою отметину!

Брат улыбнулся, сестра рассмеялась, а мать только вздохнула и снова стала печь овсяное печенье. Я подошла к зеркалу и долго смотрела в него, стараясь увидеть то, что заметила Ба. Оно оставило на тебе свою отметину, сказала она, но ни тогда, ни после я не сумела ее увидеть, как ни старалась.

Эннис шевельнулась в кресле-коляске, моргнула, словно не совсем понимая, где находится. Я вдруг заметила, что ее накрытые одеялами ноги находятся в постоянном движении и неожиданно громко постукивают. Я поняла, что слышала этот звук и во время рассказа – что-то вроде шепота или далекого грохота морских волн, разбивающихся о берег. Я поняла, что она ждет моей реакции, но понятия не имела, что следует сказать.

– Это, конечно, еще не все, – продолжила она. – Я должна рассказать о том, что случилось в день моего шестнадцатилетия, в день Йоля[54], и о том, что произошло с близнецами, с моими братом и сестрой.

Ее тело изогнулось в кресле, и она как-то особенно сильно дернула ногой. Тартановый плед соскользнул, и я успела заметить… не свободные уличные ботинки, не домашние шлепанцы или что-то в этом роде, а роскошные ярко-красные туфли. Вскрикнув, Эннис торопливо прикрыла их одеялом.

– О них я тебе тоже расскажу, – проговорила она, – но не сейчас.

Я невольно приблизилась к ней, чтобы помочь. Она протянула руку и стиснула мои пальцы костлявой клешней.

– Пойду-ка я в дом. Кажется, я уже достаточно тебе рассказала.

Оглядевшись, она указала мне рукой в сторону моего сада и, невзирая на мои попытки проститься с ней и предложить помощь, налегла на колеса своего кресла. Не уверена, что я действительно видела ее: перед моими глазами так и стояли эти туфли – яркие, идеально красные, остроносые, из мягкой кожи, сшитые едва незаметными стежками.

Я вдруг поняла, что никак не отреагировала на ее рассказ. И, только войдя в дом, заметила, что ее мягкое шерстяное одеяло так и осталось у меня плечах.

* * *

Я продолжила обживаться в доме моей матери, и рассказ Эннис теперь казался мне все более неприятным. Я не знала, что думать обо всем этом, и о ней самой. Вообще-то, ее слова внушали доверие; в них точно было нечто большее, чем сплав ее воспоминаний со сказками, которые она слышала в детстве. Время от времени я возвращалась к сложенному на столе одеялу, брала его в руки, прикладывала к щеке. Чем же оно пахло? Может, резким пронизывающим ветром, несущимся над Атлантикой?

Закрывая глаза, я видела туфельки, слишком красивые для такой старой женщины, и представляла их на своих ногах. Может быть, она дергается, потому что они заставляют ее плясать? Или ноги всего лишь следуют за ее причудливыми воспоминаниями?

Я попыталась выбросить из головы эти мысли и решила снова заглянуть к соседке. Судьба тут же дала мне шанс: выглянув в окно, я увидела, как Эннис выезжает в сад на коляске – в день, все еще пытавшийся стать светлым.

После первой встречи церемонии показались мне излишними. Я тоже вышла в сад, помахала ей рукой и перешагнула через забор. Потом попыталась вернуть ей прекрасное одеяло, но она махнула рукой, чтобы я оставила его себе.

– У моей бабушки было полно суеверий, – начала она так, будто мы и не расставались. – Она всегда говорила, что троу накажут девицу, если та забудет положить кусочек торфа в угасающий огонь. Видишь ли, им нравится пламя. Кроме того, по субботам они купают своих детей, и я должна была оставлять для них воду. Если же я забывала или, наоборот, делала это еще до того, как бабушка вспомнит об этом, она объясняла мое поведение влиянием той ночи, когда я увидела одноглазого.

Она не позволяла мне забывать об этом, да и, честно говоря, я и сама не могла забыть. Я часто вспоминала его, как он стоял под небом, где резвились Плясуны, и смотрел на меня. Не знаю, сохранилась ли на мне до сих пор та отметина, о которой говорила Ба. Я не любила думать об этом, и еще меньше расспрашивать, но желание увидеть ее не оставляло меня. Оно заставляло меня трепетать, когда я оказывалась вне дома, во тьме и холоде.

Однако на поверхность троу выходят только в Йоль, точнее за семь дней до праздника – в ночь Тулья, так было и в тот год, когда мне исполнилось шестнадцать. Ба велела мне воткнуть ножи в окорока, чтобы троу не добрались до них, и я должна была благословить младших.

Первым делом я совершила обряд над собой: умылась, а потом окунула в воду руки и ноги, а мать в это время бросала в нее угольки, чтобы троу не могли забрать нашу силу. Потом пришло время благословить близнецов, но они уже подросли, им было одиннадцать, и они не хотели меня слушать. Гримасничали и плескались водой, пока я не вымокла, и я предложила им рискнуть. Признаюсь, меня уже тошнило от них обоих. Мне приходилось готовить для них, следить, чтобы их глупые лица были умыты, а растрепанные волосы причесаны. Мне приходилось приносить то, приглаживать это, а они, стоило матери повернуться спиной, показывали мне пару одинаковых языков. К тому же, для меня это был год красных туфелек. Увидев их, я не могла думать ни о чем другом.

Тут я заметила, что ноги ее по-прежнему не знают покоя, и все дергаются, переступают и шуршат под одеялом. Я почти забыла, о том, что они двигаются, каким-то образом перестала обращать на них внимание.

– O, я сходила с ума по этим туфелькам. Я увидела их в модной лавке на большом острове. Туфли выставили в витрине среди лент и бантов, и я не могла говорить ни о чем другом. К тому же приближался день, когда будут танцы, и я чувствовала, что просто не могу без этих туфель. Если я их заполучу, со мной, может быть, спляшет Алекс Гэлди. Если мне купят эти туфли, я больше никогда и ничего не попрошу. Случалось ли тебе, Софи, чего-то хотеть так, что внутренности буквально завязываются узлом?

Она замолчала, а я попыталась вспомнить, но могла думать только о ее туфельках, очаровательных, красных, мягких, совершенных. Танец в них казался полетом, который никогда не закончится падением на землю. Я поспешила прогнать эти мысли, пока она не заметила мою задумчивость.

– Я копила и копила, – продолжила она, – опускала каждый пенни в кувшин, чтобы собрать нужную сумму, но денег все равно не хватало. Я упрашивала. Плакала. Делала все, что мне велели, стирала грязные штанишки младших раньше, чем меня успевали об этом попросить, подметала в очаге… И наконец, тяжело вздохнув, Ба сказала, что меня околдовали в горе, так она выразилась подразумевая троу, но туфельки я получу. Возможно, уже тогда она считала меня про́клятой, но думаю, что это не так. Разве девушка должна любить только работу? С какой стати она будет думать только о работе, доме и младших брате с сестрой? За дверями, по ту сторону океана, лежал огромный и живой мир. Глядя на море, я всегда вспоминала об этом, и, когда на меня смотрели юноши, я чувствовала, что мои ноги танцуют.