самым в разных частях мира вновь встал вопрос о революции и ее соотношении с реформами. В известном смысле процесс преобразований приходится начинать заново, хотя, разумеется, и не с чистого листа. А поскольку повсеместно развернувшийся демонтаж социальных прав подрывает и основания современной демократии, то приходится заново завоевывать или защищать демократические свободы, которые казались (по крайней мере в странах Запада) необратимо завоеванными уже в середине XX века.

Еще Роза Люксембург, рассматривая взаимосвязь между демократией и социальными реформами, показывала, что именно гражданские свободы дают основание надеяться на превращение государства в инструмент воли большинства. Благодаря демократии происходит сближение государства и общества (и даже «развитие государства в общество»), что «служит этапом к социалистическому перевороту»[356]. Однако демократия переносит противоречие внутрь государства, оно само превращается в арену борьбы различных классовых сил. И выиграть эту борьбу старые правящие классы могут лишь за счет ограничения, свертывания или выхолащивания народного участия в политике. Вот почему поворот к неолиберализму и демонтаж социального государства был одновременно и периодом явного или скрытого отступления демократии даже в самых свободных и передовых странах. Тем более катастрофически развивался этот процесс в государствах, возникших на руинах СССР и провозгласивших курс на построение демократии. Вновь обретенные свободы последовательно отменялись или ограничивались — во имя национальных интересов, ради которых надо было жертвовать и социальными правами.

Провозглашение курса на рыночную экономику и ограничение социальных прав отнюдь не вело к снижению значимости государства, сокращению бюрократии или отказу правительства от влияния на экономику. «Большое государство», возникшее в XX веке, никуда не делось и в XXI столетии, несмотря на политику «разгосударствления», проводившуюся почти повсеместно. Но в том-то и дело, что вопрос стоит не о «размерах» государства, а о его функциях. По мнению Розы Люксембург, расширение функций государства, порождаемое естественным ходом событий, отнюдь не является негативным фактором. Вопрос в том, как общество будет использовать сложившуюся ситуацию: «Конечно, само капиталистическое развитие значительно изменяет природу государства, постоянно расширяя сферу его влияния, наделяя его новыми функциями, особенно в области экономической жизни, и в силу этого делая все более необходимым его вмешательство и контроль. Таким образом постепенно подготавливается будущее слияние государства с обществом, так сказать, обратный переход функций государства к обществу»[357].

Таким образом, в отличие от либералов, стремящихся ограничить роль государства, левые ставят перед собой куда более амбициозную задачу — изменить природу самого государства, радикально его трансформировать. Но нет никаких оснований надеяться, что это произойдет само собой. Напротив, каждый раз, когда государство усиливает вмешательство в экономику, оно одновременно усиливает и свои внутренние противоречия. «Если оно в интересах общественного развития берет на себя разнородные, имеющие общий интерес функции, то это происходит только потому и постольку, поскольку эти интересы и общественное развитие совпадают в общем с интересами господствующего класса. Так, например, в охране труда капиталисты как класс так же непосредственно заинтересованы, как и все общество. Но эта гармония продолжается лишь до известного момента капиталистического развития. Как только развитие достигло определенной высоты, интересы буржуазии как класса и интересы экономического прогресса даже в капиталистическом смысле начинают расходиться»[358].

В момент, когда возникает необходимость выбора, власть «вступает в противоречие с общественным развитием, все более теряя, таким образом, характер представителя всего общества» и снова становится «классовым государством»[359]. Конец XX века наглядно показал эту диалектику. Ведь именно прогресс, достигнутый в ходе политических и социальных реформ, стал важнейшей предпосылкой неолиберальной реакции. «Производственные отношения капиталистического общества все более приближаются к социалистическому, но зато его политические и правовые отношения воздвигают все более высокую стену между капиталистическим и социалистическим обществом»[360]. Разрушить эту стену должна именно политика — социальный переворот, являющийся одновременно победой демократии.

Проблема соотношения реформ и революции, как мы видим, состоит не в том, что реформы делают революцию ненужной, а в том, что, наоборот, именно успешные реформы создают условия для радикального столкновения интересов, пусть и на новом уровне. Причем опыт показывает, что правящий класс, чувствующий угрозу своим позициям, не будет пассивно наблюдать за происходящим. Ответом на успехи реформ оказывается, по выражению Герберта Маркузе, превентивная контрреволюция[361], которая может происходить в различных формах — от насильственного переворота как в Чили в 1973 году до постепенного выхолащивания гражданской жизни, как в Западной Европе в конце XX века. В России тот же процесс принял форму государственного переворота сверху в 1993 году или бюрократического автопереворота в форме произошедшего в 2020 году «исправления» конституции: в обоих случаях власть сама же уничтожала собственный основной закон и радикально меняла правила политической жизни.

В свою очередь, необходимость защиты демократии ставит в порядок дня и сохранение (либо возрождение) ее социального основания. Иными словами, любая программа, сводящая борьбу за свободу исключительно к утверждению формальных процедур и прав, предполагаемых теоретиками либерализма, обречена в XXI веке на поражение, поскольку эти свободы уже являются недостаточными даже для воспроизводства самих себя. Социальный и демократический переворот становятся неразделимы.

«ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫЙ» СОЦИАЛИЗМ

Принято считать, что революция в России произошла вопреки Марксу и даже в известном смысле опровергла его прогнозы. И в самом деле, торжество социализма автор «Капитала» связывал именно с преобразованиями, происходящими в наиболее развитых странах. Однако это отнюдь не значило, что именно оттуда Маркс ожидал революционного импульса, запускающего глобальные изменения. Растущий интерес, который в конце жизни проявлял автор «Капитала» к русскому народничеству, был далеко не случаен, как и его размышления о возможности для России избежать необходимости повторить все стадии буржуазного развития (которые сами отечественные марксисты почитали неизбежными и обязательными). В 1882 году, незадолго до смерти, Маркс написал, что «Россия представляет собой передовой отряд революционного движения в Европе»[362]. Позднее, развивая эту мысль, Георгий Водолазов отмечал, что шансы революции и реформ надо оценивать, «исходя не только из производственных отношений данной страны, не только из ее внутренних противоречий, но из совокупности мировых производственных отношений»[363].

В конечном счете отстающая страна может догнать или даже перегнать лидеров, к чему и стремились советские коммунисты. Вопрос о том, возможен ли был социализм в России начала XX века, решался не только в зависимости от уровня ее экономического, социального и культурного развития, но и от уровня глобального развития всего человечества. Однако именно тут и содержится главная проблема, отразившаяся на судьбе не только русской революции, но и социалистического движения в целом: правы ли были Маркс с Энгельсом и другие социалисты рубежа XIX–XX веков, утверждая, что капитализм уже созрел для перехода