Толстушка растерянно нахмурилась:

— Ну, вообще-то он изготавливает бандажи, еще ювелирным делом занимается. А когда приходит сюда, работает уринологом.

Брови мои поползли вверх.

— Уринологом? — недоверчиво переспросила я. — У вас существуют такие вещи?

— Qui, мадам. И он слово в слово говорил то же, что и вы, об этой несчастной худенькой женщине. Впервые вижу даму, которая так хорошо разбирается в медицине. — Сестра Анжелика глядела на меня словно завороженная.

— На земле и в небесах существует еще немало вещей, неподвластных разуму человеческому, сестра, — скромно ответила я. Она кивнула с таким серьезным видом, что тут же заставила меня устыдиться своего пафоса.

— Это верно, мадам. Желаете взглянуть на господина на последней койке? Он жалуется на печень.

Мы переходили от одной койки к другой и наконец завершили обход огромной палаты. Я видела людей, страдающих от болезней, о которых знала только из учебников; видела пострадавших от самых разных травм — от раненного в голову при пьяной драке до ломового извозчика, грудь которого была практически расплющена катящейся бочкой с вином.

У некоторых коек я останавливалась, задавая вопросы тем больным, которые были способны отвечать. За спиной своей я слышала дыхание Мэри, но не оборачивалась, а потому не видела, зажимает она нос или нет.

В завершение обхода сестра Анжелика обратилась ко мне с иронической улыбкой:

— Ну-с, мадам? Не передумали ли вы служить Господу Богу, помогая этим несчастным?

Я уже закатывала рукава халата.

— Принесите-ка мне таз с горячей водой, сестра, — ответила я. — И кусок мыла.

— Ну, как там все было, Саксоночка? — спросил меня Джейми.

— Ужасно, — ответила я, широко улыбаясь.

Он приподнял бровь и вопросительно взглянул на меня, затем устало растянулся в шезлонге.

— Получила удовольствие?

— О, Джейми, если б ты знал, как это приятно — вновь чувствовать себя полезной! Я мыла полы и кормила больных жидкой овсянкой, а потом, пока сестра Анжелика не смотрела, успела сменить пару грязных рубашек и вскрыть нарыв.

— Превосходно! — заметил он. — Ну а сама-то поесть не забыла или слишком увлеклась?

— Э-э… честно сказать, забыла, — виновато созналась я. — С другой стороны, совершенно забыла и о тошноте. — Тут, едва стоило мне вспомнить об этом, желудок отозвался спазмами. Я прижала кулак к животу. — Думаю, стоит перекусить.

— Да уж, наверное, да, — мрачно согласился он и потянулся к колокольчику.

Он смотрел, как я жую мясной пирог и сыр, и слушал мой рассказ о больнице в перерыве между глотками.

— Многие палаты переполнены, больные лежат по двое-трое в одной кровати, что, конечно, ужасно, но… Хочешь кусочек? — спросила я. — Очень вкусно!

Он взглянул на кусок пирожного, который я протягивала ему.

— Если ты хотя бы на время перестанешь расписывать гангренозные нагноения под ногтями, то, пожалуй, съем.

Лишь с запозданием я заметила, как побледнели у него щеки и ноздри слегка дрожат. Налив в чашку вина, я подала ему и только после этого вновь принялась за еду.

— Ну а как ты провел день, дорогой? — нежно промурлыкала я.

«Обитель ангелов» стала для меня настоящим убежищем. Простота и бесхитростность, отличавшая монахинь и больных, являла собой приятный контраст трескучей болтовне и интригам придворных дам и господ. Я также была уверена, что лицо мое всякий раз обретало в больнице нормальное выражение, а мышцы его приятно расслаблялись, иначе бы на нем так и застыла навеки жеманная и скучающая мина.

Убедившись, что дело я свое знаю и ничего, кроме бинтов и свежего белья от них не требую, монахини быстро смирились с моим присутствием, а преодолев первоначальный шок от моего имени и титула, больные тоже. Социальные предрассудки обычно очень сильны, но разлетаются в прах при наличии доброй воли и умения делать свое дело, тем более если в этом умении есть такая нужда.

Несмотря на свою занятость, матушка Хильдегард начала уделять мне внимание. Сперва она вообще со мной не разговаривала, ограничиваясь лишь «Bonjour, мадам», когда проходила мимо, однако я все чаще стала чувствовать на своей спине взгляд ее внимательных и умных глазок всякий раз, когда останавливалась возле постели какого-нибудь пожилого больного, страдающего опоясывающим лишаем, или смазывала маслом алоэ ожоги ребенку, пострадавшему при пожаре, — в ту пору в бедняцких кварталах города пожары были частым бедствием.

Казалось, она никогда никуда не торопится, однако за день ей приходилось проходить немалые расстояния крупными, длиной в ярд, шагами по больничным полам из серого камня, причем следом за ней все время поспешал ее любимец — маленький белый пес по кличке Бутон.

Совершенно непохожий на лохматых болонок — самую популярную у придворных дам породу, — Бутон отдаленно напоминал помесь пуделя с таксой. Природа наделила его жесткой курчавой шерстью с длинной бахромой вокруг толстого живота и коротких кривых лап. Концы лап с крепкими черными когтями громко цокали по каменному полу, когда он трусил за матушкой Хильдегард, почти касаясь своей заостренной мордой развевающихся складок ее сутаны.

— Это что, собака? — с изумлением спросила я одного из санитаров, впервые увидев Бутона, семенившего за своей хозяйкой.

Перестав подметать пол, санитар глянул вслед пушистому закрученному калачиком хвосту, тут же скрывшемуся за дверью операционной палаты.

— Э-э… — протянул он нерешительно, — матушка Хильдегард утверждает, что собака. И мне бы не хотелось… спорить с ней по этому поводу.

Сойдясь ближе с монахинями, санитарами и приходящими докторами, мне довелось выслушать немало самых разнообразных мнений о Бутоне — от вполне терпимых до преисполненных суеверий. Никто не знал, как и почему оказался он у матери Хильдегард. В течение нескольких лет он являлся полноправным членом больничного штата, причем, по мнению своей хозяйки, рангом повыше, чем няньки и сестры, и почти равным рангу большинства приходящих врачей и аптекарей.

Последние по большей части смотрели на него с подозрением и отвращением, некоторые — с насмешливой симпатией. Один из хирургов называл его — разумеется, когда матушка Хильдегард не слышала — «мерзкой крысой», другой — «вонючим кроликом», а третий, коротконогий толстяк, изготовитель бандажей, в открытую именовал «Месье Мочалка». Монахини считали его неким промежуточным созданием между талисманом и тотемом, а молодой священник из местной церкви, которого Бутон умудрился укусить за ногу, когда тот пришел исповедовать больных, был твердо убежден, что пес есть не что иное, как маленький демон, избравший собачье обличье для осуществления своих гнусных замыслов.

Несмотря на несогласие со столь нелестной характеристикой священника, я тем не менее считала, что доля истины в ней все же есть. Пронаблюдав в течение нескольких недель за этой парочкой, я пришла к выводу, что ближе Бутона для матери Хильдегард нет никого на свете.