есть заурядная объективация, ибо «все лучи света исходят из Солнца», «Логос – Солнце спускается в падший, объективированный мир», нисходит в земную «логику». Но гнозис – познание высшее – следует в обход логики и нацелен на сам Логос: «я» творчески – познающее, выступившее из себя, в своей глубине «соприкасается с нуменальным духовным миром»[551]. Цель Лайтмана – опытно раскрыть Творца; цель Бердяева – постичь, в духовном свете Логоса, «универсальность и целостность раскрывающейся Истины»[552]. Речь, по – видимому, идет об одном и том же особенном переживании.

3. «Бытие» в экзистенциализме Бердяева

«Метафизика возможна лишь как символика духовного опыта.»

Бердяев Н.[553]

Категория бытия (а это верховное понятие метафизической философии) в воззрении Бердяева особенно эзотерично. Вообще – то экзистенциализм – это философия существования, бывания; спрашивается, какое место в ней занимает «бытие»? В самом раннем программном труде Бердяева «Смысл творчества» (1914 – 1916 гг.) категория бытия представлена уже как переходная, подлежащая упразднению. Проблему бытия Бердяев ставит как проблему тварного бытия: «Бытие мира – тварное, сотворенное и творимое бытие». «Бытие» соотносится им с категориями Творца и творчества, субъективизируется, динамизируется – вовлекается в процесс. Бытие у Бердяева словно не в силах сохранить покой и оборачивается существованием. «Тварность говорит о Творце», бытие – не только «сотворенное», но и «творимое»; более того – «мир сотворен не только тварным, но и творческим»[554]. Бердяев, понятно, здесь имеет в виду человека – творца. Всю жизнь он будет заниматься бытием как творчеством, что́ и окажется для него существованием. В «Смысле творчества» тезисно представлено все учение Бердяева о бытии, трансформирующееся в учение о существовании: «Онтологически существует лишь один мир, одно божественное бытие. Но падение бытия раскололо и раздвоило его. Мир пришел в болезненное состояние. Мир «сей» и есть болезнь бытия ‹…›. Мир «иной» и есть здоровое бытие ‹…›. Мир «сей» должен быть преодолен и побежден»[555]. Преодолена и побеждена падшесть бытия будет не как – то иначе, но силою человеческого творчества: новая «творческая эпоха» станет «сверхкультурной», и человек, прежде созидающий культурные ценности, станет способным к «созданию нового бытия, продолжению дела Божьего творения», – человек здесь сравняется с Творцом[556]. Уже ранний Бердяев в своих гностических умозрениях наблюдает «распластование и распыление мира, переход [мира] в иное измерение». При этом как бы невзначай он говорит об «избавлении [мира] от материи»[557]. Мировое преображение стоит у Бердяева под знаком Апокалипсиса: «иное измерение» бытия у него помечено символами «Нового Иерусалима» – «нового неба и новой земли». «Творческий акт личности ‹…› расковывает бытие»[558]: вот, простой лишь на первый взгляд, тезис эзотерической онтологии Бердяева.

Сохраняя для себя традиционную категорию бытия, Бердяев хочет попутно сказать, что предлагает проект новой метафизики – всеобъемлющую philosophia prima, учение о началах. И в самом деле, его итоговая книга 1947 года, в которой категория бытия – центральная, имеет подзаголовок «Опыт эсхатологической метафизики». Трактовка Бердяевым «бытия» – это один из его самых дерзких вызовов здравому смыслу. Старое парменидо – платоновское «бытие» им как бы выворачивается наизнанку: молниевидные вспышки, прорезывающие темную бездну – вот новый бердяевский образ бытия, заместивший собою неподвижную картину звездного неба – величественную статику Единого[559]. В основе подобного гностического понимания «бытия» – светоносный мистический опыт Бердяева, который он конципировал как прорыв в духовный мир и соотнес с экстазом «творчества». Такой опыт напоминает о каббалистическом преодолении «максома» – о переходе на высшую духовную ступень в каббалистической практике. Соответственно этому «эсхатологическая метафизика» отличается от каббалистической, с ее световой динамикой, метафизики – учения о всеедином бытии, лишь усилиями Бердяева примирить ее с христианскими представлениями – подвести под верховное понятие «богочеловечества». Речь идет, понятно, о приватном христианстве Бердяева – христианстве «апокалипсическом»: Христос для Бердяева – не кенотический «Агнец Божий», не «Распятый» (Ницше), а Творец, грядущий в мир в силе и славе, воскресший Богочеловек.

Во избежание недоразумений я поясню свой тезис о близости к Каббале «эсхатологической метафизики» Бердяева. Разумеется, Бердяев не пользуется собственно каббалистическими понятиями сфирот, миров, парцуфим и т. д.: из терминов Каббалы он берет лишь имя Адам Кадмон, вкладывая в него нужный ему самому смысл. Видимо, Каббалу он знал лишь в ее преломлении у Бёме и Баадера и отчасти через софиологов. Но каббалистическая теософия Бердяеву и не была нужна, – теософский подход в его западном варианте был им раскритикован и отвергнут еще в 1910-х годах. Импонировала же ему именно философия Каббалы, сосредоточенная в его глазах в концепте Небесного Человека, которого он и называл Адамом Кадмоном. Иначе говоря, с Каббалой Бердяева естественно сближал его универсальный антропологизм – исповедуемое им учение о микро– и макрокосме, о человеке как «микротеосе». В Каббале аналог этому – универсальность схематического «древа» десяти сфирот, как бы генетически определяющего каждый элемент мироздания, – в частности, строение человека. С другой стороны, Бердяев от природы был мистиком и гностиком; но архаичнейшая Каббала – это корень всякого гнозиса. Ненавидящий плоть, наличный мир и стремящийся создать «свой собственный мир»; томимый «жаждой вечности»; имевший вкус к этической духовности и преодолевший в себе «что – то ставрогинское» – зло весьма извращенное[560]: эти взятые почти наугад черты характера Бердяева выдают его предрасположенность к Каббале. Укажу еще на страстную волю к преображающему мир концу. Бердяевский эсхатологизм здесь созвучен пафосу Каббалы уже ХХ века – Каббалы отца и сына Ашлагов, учивших о «последнем поколении» и близком «конце исправления».

«Бытие» в Каббале и экзистенциализме Бердяева – это бытие духовного мира, чем и объясняется эзотеричность данной категории в обоих воззрениях. Бердяев не уставал жаловаться на то. что его не понимают, – с другой стороны – на трудность выразить положительный смысл своего учения. Он как бы посылал весть из иного для нас – родного для себя мира в мир чужой[561], будучи вынужден говорить на языке этого последнего – плотного трехмерного мира, – на языке малопригодном для передачи переживания запредельного. Отсюда парадоксальность бердяевских формулировок[562], трудность – до невозможности – встретиться с Бердяевым в его бытийственных интуициях. То же самое можно сказать о Каббале: мы, профаны, имеем дело лишь с ее эвклидовской проекцией.

Русский Серебряный век, начиная с Соловьёва, жил стремлением преодолеть кантианский агностицизм и феноменализм и найти путь к знанию ноуменальному. И вот, кантианскому – субъект-объектному естественнонаучному опыту Бердяев противопоставил опыт творческий. Он исходил из «признания метафизической реальности субъекта как нумена, как духа»[563], – из интуиции существования «я». Философия Бердяева – это откровенная Ich-Philosophie, в которой краеугольный камень – существование «я», субъективного духа. Из этой первичной интуиции разворачивается все бердяевское воззрение, уже здесь, в своем истоке, близкое Каббале: каббалист познает – строит мироздание, отправляясь от «точки