новой жизни. В момент этого судьбоносного события Бердяев с присущей ему страстностью практиковал покаяние, стремясь изнутри постичь путь Церкви. Но рефлексия собственной греховности угнетала его: новообращенный, он ждал от Церкви вдохновляющего импульса, а отнюдь не погружения в тупое уныние. «И вот я преодолел состояние подавленности, испытал состояние большого подъема. Это было настоящим внутренним потрясением и озарением. Я летом лежал в деревне в кровати, и уже под утро вдруг все мое существо было потрясено творческим подъемом и сильный свет озарил меня. Я перешел от подавленности грехом к творческому подъему»[534]. Светоносный опыт означал рождение Бердяева – экзистенциалиста и гностика, провозвестника «религии человека», пророка «творческой эпохи». Для Бердяева явление духовного света стало посвящением в тайну «творчества». Вскоре он приступает к написанию программной книги «Смысл творчества. Опыт оправдания человека», – она выйдет в свет в 1914 году. В ней – весь также и будущий Бердяев. Подобно Соловьёву, чья философия была лишь проблематизацией его «свиданий» с «Софией» – попыткой рассказать о них на языке «свободной теософии», – Бердяев всю жизнь стремился исчерпать то великое содержание, которое было сообщено ему в миг духовного озарения.

Но так ли просто понять существо опыта Бердяева? Сам он называл этот опыт откровением «творчества», – пометил свое светоносное переживание словом «творчество». Между тем слово это здесь условно, его значение не совпадает с общепринятым – т. е. созданием человеком культурных ценностей. Лично для Бердяева творческой деятельностью было философствование; но явление света он пережил отнюдь не при философствовании, а в тонком сне. Свет собою знаменовал экстаз, «выход из себя»[535], – состояние, по Бердяеву, предшествующее собственно созидательной деятельности. Однако само существо творчества для мыслителя было сосредоточено именно в таком экстазе, тогда как культурная ценность считалась им лишь побочным продуктом «выхождения из себя», бытийственно низшим в сравнении с самим экстазом. Таким образом, под словом «творчество» Бердяев понимает духовное событие подъема человека в высшее состояние, сопровождающееся, в его восприятии, особой световой вспышкой.

Вот собственные бердяевские формулировки[536]: «Творчество для меня не столько оформление в конечном, в творческом продукте, сколько раскрытие бесконечного, полет в бесконечность, – не объективация, а трансцендирование. Творческий экстаз ‹…› есть прорыв в бесконечность», «потрясение и подъем всего человеческого существа, направленного к иной, высшей жизни, к новому бытию». Творчество, чего бы оно ни касалось, – глубинно это «обращенность к преображению мира, к новому небу и новой земле, которые должен установить человек». Творчество, следовательно, эсхатологично и «богочеловечно»: «новое небо и новая земля» Апокалипсиса (Откр. 21, 1), новый – небесный Иерусалим явятся как плод действий не одного Высшего Творца, но и Его со – творца – человека. «Творческий акт направлен к тому, что имеет мировой, общечеловеческий, космический и социальный характер», – направлен к высшей цели мироздания. Именно творчество выводит человека в духовный мир и мира земного – «мира объектов» по Бердяеву.

Противопоставлению этих двух миров посвящен один из лучших трудов Бердяева – книга 1934 г. «Я и мир объектов». Вот ее основная идея. Окружающий мир, который я воспринимаю и познаю в его противостоянии мне самому – как объект субъекту кантианской гносеологии, есть иллюзорный мир явлений, а никак не сущностей. Он возникает в результате «объективации» – рационалистического познания через понятия (которому предшествует опыт чувств). «Мир объективации есть мир падший, мир заколдованный, мир явлений, а не существующих существ. Объективация есть отчуждение и разобщение»[537]: в философии Бердяева фиктивный мир объективации свое начало имеет в библейском событии грехопадения, вызвавшем разбиение единого прежде универсума и его материализацию. Так что «мир объективации не духовный мир» – не мир «внутреннего существования и внутреннего общения и общности», он – мир «принудительно социализированный»[538]. Духовный же мир – это мир не объектов, а субъектов. Субъект у Бердяева – это творческий деятель в самый момент его «выхода из себя», экстаза. Необходимое условие прорыва в мир духа – это, в глазах Бердяева, переживание экстаза творчества.

Творческий субъект у Бердяева богоподобен: именно в творчестве человек подражает Высшему Творцу – Богу. Творчество – та деятельность, которая соединяет человека с Богом – Христом. Под Христом Бердяев имеет в виду не «Агнца Божия» – кенотического евангельского Христа, но Христа Второго пришествия, в Его божественно – творческих «силе и славе». Человек выступает как сотрудник, со – творец Христа Апокалипсиса при создании Им нового мира. И не как – то иначе, а в творчестве, согласно Бердяеву, осуществляется единение людей – творцов в Боге Творце – во Христе. В творчестве раскрывается мир необъективированный – духовный; во Христе – Втором Адаме – восстанавливается единство Адама Первого – достигается конечная цель творения. И одновременно с выступлением человечества в мир духа – единый мир богоподобных субъектов, происходит «угасание объективированного, вещного, уплотненного и отяжелевшего, лишь социально общеобязательного мира». Это произойдет при наступлении чаемой Бердяевым – хилиастом «творческой эпохи», «нового эона», когда совершится «раскрытие тайны существования»[539] и явит себя «новая духовность», которая «должна быть возвращением внутрь подлинного существования»[540].

Бердяев – поборник «революционной» духовности, – например, профетической, которую он противопоставляет пассивному созерцанию «мистиков». В серии книг 1930-х годов он ищет все новых и новых слов и образов для выражения своего «посвятительного» опыта. Речь всегда идет о прорыве в иной мир – о завоевании Царства Божия («не царства мира сего, который и есть объективация»[541]), непременно о духовной активности, а главное – о внесении в мир новизны, о коренном изменении мира. Говоря о духовной практике, Бердяев неизменно возвращается к концепту «творчества». Ведь его искания направлены на «Богочеловечество», но именно в творчестве человек уподобляется Богу, т. е. Творцу. В полной мере это осуществимо лишь во Христе: «Христос стал имманентным человеческой природе, и это охристовывание человеческой природы делает человека Творцом, подобным Богу – Творцу»[542]. Приведу еще пару важных для понимания бердяевской эсхатологической мысли цитат: «Новая духовность должна производить впечатление развоплощения; она восстает против воплощения как объективации»; «Высшая духовность есть окончательное угасание объективности. Царство духа есть внутреннее царство субъективности, царство свободы и любви, не знающее внеположности и отчужденности, т. е. каузальных отношений и отношений властвования»; для Бердяева вопрос стоит о некоем «катастрофическом перевоплощении» земного мира[543], осуществляющемся силою совокупного творческого усилия человечества.

Учение Бердяева с точностью до терминов совпадает с лайтмановской Каббалой: вновь приведу здесь свой главный тезис. И Бердяев, и Лайтман исходят из представления о сокрытии Творца ради раскрепощения человека в его свободе; оба мыслителя полагают, что человек обязан завершить дело творения и для этого уподобиться Творцу в Его деятельности; как экзистенциалист, так и каббалист видят цель творения в его одухотворении – в «развоплощении» мира и его единстве на духовном плане. Одновременно оба, Бердяев и Лайтман,