они приближались к депо, людей становилось все больше. Мария начала нервничать, а когда дорогу им преградили два поляка, и вовсе разозлилась. Еврей! Он ведь еврей! Один из мужчин протянул руку за деньгами. Надеюсь, что у пани есть деньги. Иначе здесь будет гестапо.

Мария в ярости повернулась к мужчине. Оставь нас в покое, — прошипела она. — Либо я прикажу Армии Крайовой казнить тебя. Осенью 1943 года эта угроза была отнюдь не пустой, хотя и признавать, что у тебя есть связи в подполье, тоже было опасно. Подпольное государство уже работало на полную мощность. Смертные приговоры и казни коллаборационистов и шантажистов были обычным делом. Поэтому мужчины, переглянувшись, исчезли в толпе в поисках более сговорчивых жертв. Удивительно, но дерзкая угроза Марии сработала.

В Отвоцке Юлиан и Галина встретили Адама как старого друга. Юлиан являл собой некий «глаз бури», но вокруг него происходило постоянное движение. Сам он был сейчас прикован к постели, и ему было трудно даже говорить. Он сильно исхудал, щеки его ввалились. Галина нежно, с ободряющей улыбкой заботилась о нем, но жить ему оставалось недолго.

К концу октября ситуация стала быстро меняться также и для других членов сети Ирены, и вести об этом скоро дошли до Юлиана. К юго-востоку от Варшавы, в трудовом лагере в Понятове, где на грани смерти находилось пятнадцать тысяч заключенных, тюремное сопротивление постепенно набирало силу. Хеня Коппель была жива и все так же работала швеей. Как и неутомимая Ала Голуб-Гринберг[337]. Она уже входила в маленькую тюремную ячейку, находясь в прямом контакте с боевой организацией Марека Эдельмана и «Жеготой». Лидеры их уже планировали дерзкий побег. Восстания в лагерях стали для немцев постоянной головной болью. В августе поднялось восстание в Треблинке, осенью волнения произошли даже в Освенциме. Бунты жестоко подавлялись, но к осени 1943 года дела у немцев на фронте шли все хуже, и Берлин заметно нервничал.

В конце месяца внимание немцев переключилось на Понятов. Пару сотен заключенных, работавших на текстильных фабриках, без предупреждения направили рыть зигзагообразные траншеи двухметровой глубины, якобы для усиления обороны лагеря. Работа шла целыми днями, и вскоре поползли слухи, что следующими будут строить вышки противовоздушной обороны. Ала и ее ячейка тем временем становились все более подозрительными и осторожными.

У них уже был небольшой арсенал, который удалось пронести в лагерь с помощью «Жеготы». Когда утром 4 ноября немцы приказали всем выйти на перекличку, Ала поняла, что готовится что-то ужасное. Лидеры ячейки — мужчины и женщины, сражавшиеся вместе еще в гетто, — собравшись, приняли отчаянно смелое решение. Они не выйдут на перекличку, а вместо этого забаррикадируются в одном из бараков, готовясь к активной обороне. Запас оружия был невелик, но эти люди верили в свои силы, уже зная по опыту, что успешно сражаться с врагом можно.

Морозным ноябрьским утром немцы приказали людям выстроиться вдоль траншей, группами по пятьдесят человек. Им приказали снять одежду и сложить ценные вещи в небольшие корзинки. После того как почти пятнадцать тысяч человек легли в траншеи друг на друга, их стали расстреливать из пулеметов[338]. Немцы назвали эту акцию Erntefest — «Праздник урожая». Расправы продолжались несколько дней. Хене Коппель было тридцать четыре, когда она погибла во время такой «жатвы». Бета осталась сиротой.

Але было суждено умереть иначе. В тот год ей исполнилось тридцать девять, но она оставалась яростной и бесстрашной. Когда немцы пришли за ними с собаками, восставшие открыли по эсэсовцам из бараков огонь. Охранники, не успев ничего понять, валились замертво. Такой неожиданный поворот и понесенные потери сначала ошеломили немцев, но затем они пришли в ярость. В опутанном со всех сторон колючей проволокой Понятове бежать было некуда, но еврейские бойцы и не собирались. Немцы открыли огонь по зданию и подожгли бараки. Ала и ее друзья погибли внутри, сопротивляясь до конца. В эти последние страшные мгновения, когда все вокруг нее пылало, Ала, быть может, думала о своем муже Ареке, сражавшемся где-то вдали, и о своей любимой маленькой дочке.

Для друзей Ирены зима 1943/1944 года была тяжелым временем. Потеря следовала за потерей и просвета в этом мраке не было видно. Возможным утешением служило лишь то, что дети были в безопасности.

Ко второй неделе ноября, когда новость о назначении Ирены прачкой разнеслась по сети, плохих новостей прибавилось. В камерах Павяка Ирена краем глаза видела избитую Хелену Чешко. Ее роль медсестры и связного была ключевой. Хелена была, как всегда говорила Ирена, «полной инициатив», и она обеспечила подполью немало важных контактов в больницах и «тайных кругах» по всей Варшаве[339]. Хватит ли Хелене сил выдерживать пытки и хранить молчание? Как и Ирена, Хелена держала в своих руках жизни Ирки Шульц, Ядвиги Денеки и Владиславы Мариновской — как и сотен детей в приютах. Женщины каждый день встречались во время прогулок по тюремному двору, и иногда обменивались осторожными понимающими взглядами. Леону, мужу Хелены и их соратнику, который помог спасти жизни десяткам детей, организовав их вывоз по трамвайной ветке на улице Муранов, было уже не помочь. Его расстреляли 17 ноября в ходе массовой казни.

Следующей жертвой стала Ядвига Денека. Сеть постепенно распутывалась. 25 ноября Ядвига навещала еврейских беженцев, прятавшихся в подвале дома и точке распространения подпольной прессы на Свеньтоерской улице в Жолибоже, когда нагрянуло гестапо[340]. Ядвиге в тот год исполнилось двадцать четыре. Только благодаря тому, что она не сломалась во время жестоких допросов в Павяке, Катажина Мелох и десятки других детей остались живы.

Женщины делали все, что было в их силах, чтобы не падать духом в тюрьме, невзирая на постоянный изнурительный голод, унижения и побои. Смерть могла прийти за каждой ежедневно во время переклички. Все жили с ощущением неминуемой гибели.

Мучили их также бездействие и душевные переживания, сожаления о том, что теперь уже осталось в прошлом. В камере Ирены узницы тайком смастерили из кусочков хлеба и обрывков бумаги игральные карты. А по вечерам, когда охранники, выключив свет, удалялись, здесь тихонько звучали печальные польские напевы, колыбельные и народные песни, отдаваясь грустным эхом от стен бетонного мешка. Ирена и Бася делили тесную сырую камеру с десятком других узниц. Все они спали, тесно прижавшись друг к другу. Но когда Бася пела, у них возникало ощущение свободы. Пела Бася едва ли не лучше всех на свете.

Как-то ночью в начале декабря Бася сидела, прислонившись к холодной стене, отвернувшись от Ирены. Ирена была уверена,