что ее подруга плачет. Бася, что случилось? Может быть, нам спеть что-нибудь? — спросила она. Бася медленно покачала головой: Нет, я не могу петь. — Она запнулась. — Ирена, они собираются казнить меня завтра. Я это чувствую. Ирена начала шепотом успокаивать ее, но Бася ее остановила: Нет. Мы сегодня видели Збигнева Лапинского. Как его выносили из часовни. Его избили до полусмерти. Восемнадцатилетний Збигнев был связным в подполье. Бася и Хелена Печин смотрели, как охранники тащили его, избитого и хромающего, по коридору после допроса, и Бася, не выдержав, набросилась с руганью на молодого немецкого лейтенанта. Я выдала, что мы знаем его, Ирена.

Всю ту ночь Ирена не спала, вновь и вновь рассматривая трещины на потолке, думала. Лежащая рядом с ней Бася тоже не спала. Когда они на рассвете вышли из камеры для переклички, Бася сильно сжала руку Ирены. Ирена старалась не заплакать. Когда зазвучали фамилии приговоренных, случилось то, чего Бася и опасалась, — она была среди них. Басю и Збигнева расстреляли в тот же день на углу улиц Ординацкой и Фоксал[341]. Ночью Ирена, осторожно пошарив в оставшихся вещах Баси, нашла маленькую вещицу — небольшое, сделанное вручную изображение Христа с надписью «Я верю в Иисуса». Ирена сжала его в руке, уже не в силах сдержать слез. Она до конца жизни будет беречь это маленькое сокровище.

Перекличка шла каждое утро. Шестого января назвали имя Ядвиги Денеки. Ее вместе с одиннадцатью еврейскими женщинами, которым она помогала скрываться, расстреляли на руинах гетто сразу за тюремными воротами[342]. Но Ядвига не сказала немцам ничего.

Ирена знала, что близится ее очередь. В январе Ирену снова вызвали во время утренней переклички к дантисту, и пока жужжал бур, Анна Сипович вручила Ирене последнее послание от «Жеготы». О свободе и побеге там больше не было ни слова. Было лишь написано: «Держись. Мы любим тебя». Пройдет всего пара недель, и передавать Ирене какие-либо сообщения будет уже поздно. «Однажды я услышу и свое имя», — говорила она[343]. Днем ее казни было назначено 20 января 1944 года.

Глава пятнадцатая

Казнь Ирены

Варшава, январь 1944 года

Они повезли ее к аллее Шуха.

Заключенные называли тюремный грузовик «капюшоном», и плотный брезентовый верх, который не позволял выглянуть наружу, усиливал и без того растущее ощущение ужаса. В то утро их было двадцать, может быть, тридцать — женщин, которых польские тюремщики в зеленых фуражках, провожая сочувствующими взглядами, затолкали в грузовик, везущий их теперь в последний путь. Многих в Павяке казнили целыми группами за тюремными воротами, на руинах гетто или на деревянных настилах над зияющими дырами разрушенных фундаментов. Их партия предназначалась для расстрела на улице Шуха. И хотя женщин везли в темноте, всем было очевидно, куда и зачем. Ирена знала, что это ее последний час.

Женщин ввели в комнату ожидания с дверями, ведущими в разные стороны, налево и направо. Многие плакали. По очереди называли имена, и женщины выходили через левую дверь, ведущую во двор. Один за другим звучали выстрелы. Рыдания в комнате становились все громче. Ирена услышала, как назвали ее имя, и короткий путь через всю комнату показался ей падением в пропасть. Звук часов, отсчитывающих секунды, казалось, заглушал все, и мир сузился до этих последних шагов и мыслей о матери и Адаме. Она пошла было налево. Но тут охранник приказал ей войти в дверь справа. Значит, будет еще один допрос. Когда же кончится эта пытка! Поскорее бы… Хотя как именно она закончится, сомнений у Ирены не было. В комнате ее ждал краснолицый гестаповец в высоких сапогах. Пойдем. Ирена подчинилась. Они вышли на улицу, где уже светило скудное зимнее солнце. Ирене в этот миг так хотелось, чтобы под рукой оказался цианид, чтобы тихо все закончить. Застрелит ли немец ее на перекрестке, как и остальных? Сейчас он вел Ирену, удаляясь от Павяка, к зданию сейма. На перекрестке аллеи Вызволения и улицы Шуха немец остановился и повернулся к ней: «Ты свободна. Беги отсюда, и побыстрее»[344].

Сначала Ирена не поняла смысла сказанного. Свободна? И тут же ей пришло в голову, что без документов в оккупированной Польше ей не выжить. «Но моя кенкарта, — попыталась она настаивать, — мне нужна моя кенкарта! Отдайте мне мои документы!» Глаза немца сверкнули яростью. «Пошла отсюда, бандитка паршивая!» — прорычал он и ударил ее кулаком в губы[345]. Рот Ирены наполнился кровью, она развернулась и, шатаясь, побрела в другую сторону. Оглянувшись, Ирена увидела, что немец исчез.

Она споткнулась. Прохожий машинально взглянул на Ирену и тут же заторопился прочь. Она была слишком слаба, чтобы идти дальше, а еще не зажившие ноги никак не позволяли спешить. «Дальше так продолжаться не могло, — говорила она позднее о первых минутах неожиданной свободы, — и я направилась к ближайшей аптеке[346]. Ее хозяйка отвела меня в заднюю комнату, где я умылась, и [она] дала мне мелочь на трамвай». Звали хозяйку аптеки Хеленой. Она нежно умыла разбитое лицо Ирены и нашла, чем прикрыть выдававшую ее тюремную униформу.

Впоследствии Ирена признавала, что это было глупо — отчаянно и глупо, — но в тот момент она могла думать только о том, что нужно пойти домой к матери. Она села на трамвай номер пять, идущий до Воли, ошеломленная и напуганная. Внезапно в вагоне раздался крик какого-то подростка: Гестапо на следующей остановке! Быстро выходим! — и все пассажиры поспешили к дверям. Впереди немецкий патруль проверял документы. Женщины с сумками и мужчины в мятых федорах спешили мимо нее и исчезали в толпе, но Ирена не могла двигаться так же быстро. Пожилой мужчина с грустными глазами повернулся в ее сторону и остановился, дожидаясь ее. Ирена чуть не заплакала от благодарности, когда он предложил руку, чтобы помочь спуститься с платформы. Напряженный печальный взгляд незнакомца говорил, что ему очевидна ее принадлежность к Сопротивлению. Отойдя от трамвайных путей, Ирена укрылась в толпе, стараясь не спотыкаться. Ее сломанная нога горела от боли, но Ирена усилием воли старалась прогонять тьму, вновь и вновь захлестывающую ее сознание. Как легко было бы упасть в обморок и позволить забвению милосердно унести ее от всего этого. Когда Ирена добралась наконец до дома, то уже едва держалась на ногах. Хромота останется с ней на всю жизнь.

«Я была так наивна, — говорила Ирена впоследствии, — что провела дома несколько ночей, в той