счастливыми только с узкой точки зрения заинтересованных сторон. Нельзя считать, что все это, включая собственные процессы мышления, исчерпывает всю полноту разума и познания, они (эти явления и процессы) представляют лишь одно созвездие в бесконечном пространстве галактики. Невероятное многообразие языковых систем, существующих на земном шаре, оставляет в нас неизбывное ощущение того, что человеческий дух невообразимо стар; что несколько тысячелетий истории, запечатленных в письменных памятниках, есть лишь толщина карандашного штриха на линейке, которой измеряется прошлый опыт человечества; что события последних тысячелетий не свидетельствуют ни о какой эволюции; что человечество не совершало никакого внезапного скачка, не было достигнуто никакого внушительного синтеза, но была лишь игра с несколькими языковыми формами и взглядами на природу, унаследованными нами из невыразимо давнего прошлого. Впрочем, ни это чувство, ни сознание шаткой зависимости всего, что мы знаем, от языкового инструментария, который еще даже не до конца изучен, ни в коем случае не должны приводить ученого в уныние, но, наоборот, лелеять ту смиренность, которая всегда сопутствует подлинному духу науки и запрещает разуму высокомерно притуплять в себе научную любознательность.

Лингвистика как точная наука

Опубликовано в: Technology Review. 1940. December Vol. 43. P. 61–63, 80–83.

Революционные изменения, произошедшие начиная с 1890 года в мире науки – особенно в физике, но также в химии, биологии и науках о человеке, – были вызваны не столько новыми фактами, сколько новыми способами осмысления фактов. Новых фактов самих по себе, разумеется, было много, и они были значительными; но что еще более важно, области исследований, в которых они появляются: теория относительности, квантовая теория, электроника, катализ, коллоидная химия, теория гена, гештальт-психология, психоанализ, непредвзятая культурная антропология и т. д. – были отмечены радикально новыми концепциями, а также неспособностью соответствовать тому мировоззрению, которое не подвергалось сомнению в период великой классической науки, а также путем поиска объяснений, согласований и переформулировок.

Я говорю «новые способы осмысления фактов», но точнее было бы сказать «новые способы говорить о фактах». Именно такое использование языка для обработки данных имеет центральное значение для научного прогресса. И конечно мы должны освободиться от того смутного ощущения неполноценности, которое появляется, стоит нам произнести слово «говорить», как и фразу «просто говорить»; от того мнимого противопоставления между словом и действием, которое так лелеет англоязычный мир. Нет необходимости извиняться за речь, самое человечное из всех действий. Животные, быть может, и мыслят, но они не разговаривают. И «говорить» нам следует считать словом более благородным и достойным, чем «думать». Также надо признать тот факт, что наука начинается и заканчивается разговорами. Такие слова, как «анализировать», «сравнивать», «выводить», «рассуждать», «умозаключать», «постулировать», «теоретизировать», «проверять», «демонстрировать» подразумевают, что всякий раз, когда ученый что-то делает, он говорит об этом. Как показал Леонард Блумфилд, научное исследование начинается с набора предложений, которые указывают путь к определенным наблюдениям и экспериментам, результаты которых не становятся полностью научными до тех пор, пока они не будут переведены обратно на язык, снова приводя к набору предложений, которые затем становятся основой дальнейшего исследования неизвестного. Это научное использование языка подчиняется принципам или законам науки, изучающей всякую речь, – лингвистики.

Как я уже отмечал, у всех нас есть иллюзия относительно разговора, иллюзия, что разговор совершенно ничем не ограничен и спонтанен и просто выражает то, что мы хотим. Эта видимость объясняется тем, что обязательные явления в рамках кажущегося свободным потока речи настолько полностью автократичны, что говорящий и слушающий неосознанно связаны, как будто находятся во власти закона природы. Языковые феномены – это фоновые явления, о которых говорящие не подозревают или, самое большее, очень смутно осведомлены, как о пылинках в воздухе комнаты, хотя языковые феномены управляют говорящими скорее как гравитация, чем как пыль. Эти автоматические, непроизвольные языковые модели неодинаковы для всех людей, но специфичны для каждого языка и составляют формализованную сторону языка, или его «грамматику» – термин, который включает в себя гораздо больше, чем грамматика, которую мы изучали по школьным учебникам.

Из этого факта вытекает то, что я назвал «принципом лингвистической относительности», который, если выражаться нетехническим языком, заключается в следующем: носитель языка с заметно отличающейся грамматикой настроен на иные типы наблюдений и иные оценки внешне сходных актов наблюдения, а следовательно, не равноценен как наблюдатель и необходимо приходит к другому взгляду на мир. Из каждого такого несформулированного и наивного мировоззрения может возникнуть эксплицитное научное мировоззрение путем более высокой специализации тех же базовых грамматических шаблонов, которые породили наивное и имплицитное мировоззрение. Таким образом, мировоззрение современной науки возникает благодаря более высокому уровню специализации базовой грамматики западных индоевропейских языков. Наука, разумеется, не была порождена этой грамматикой, она просто была ею окрашена. Она появилась в этой группе языков благодаря череде исторических событий, которые стимулировали торговлю, измерения, производство и технические изобретения в той четверти мира, где эти языки господствовали.

Сопричастные одному мировоззрению, не сознают языковой природы каналов, по которым протекают их речь и мышление, и совершенно удовлетворены ими, рассматривая их как логически неизбежныеа. Но возьмем стороннего наблюдателя, человека, привыкшего к совершенно иному языку и культуре, или даже ученого более поздней эпохи, использующего несколько иной язык того же базового типа, и не все, что кажется логичным и неизбежным участникам данного мировоззрения, кажется ему таковым. Причины, которые официально считаются общепринятыми, могут показаться ему состоящими главным образом из особых façons de parler. Рассмотрим ответы, которые в свое время давали даже ученые мужи на вопросы о природе.

Почему вода поднимается в насосе? Потому что природа не терпит пустоты.

Почему вода гасит огонь? Потому что вода влажная или потому что огненный принцип и водный принцип противоположны.

Почему поднимается пламя? Из-за легкости стихии огня.

Почему можно поднять камень с помощью кожаной присоски? Потому что всасывание вытягивает камень вверх.

Почему мотылек летит на свет? Потому что мотылек любопытен или потому что его привлекает свет.

Некогда эти предложения казались удовлетворяющими логике, но теперь видятся идиосинкразиями своеобразного жаргона, и такое изменение произошло не потому, что наука открыла новые факты. Наука приняла новые лингвистические формулировки старых фактов, и теперь, когда мы освоились с новым диалектом, некоторые черты старого больше не являются для нас обязательными.

Мы, современные люди, едва ли имеем право подшучивать над мудрецами древности, которые объясняли различные свойства воды ее влажностью. Терминология, которую мы применяем к языковым и культурным явлениям, часто зиждится на схожих основаниях. Исследования лингвистов о том, как устроены многочисленные и разнообразные языки, необходимы, если мы хотим мыслить здраво и избежать ошибок, которые в