закончился, Руби и Франк должны были возвращаться в Лондон. Как только они оказались в вагоне поезда, она откинулась на спинку сиденья, вздохнула и попыталась привести в порядок свои мысли и чувства.

– Ты в порядке? – тихо спросил Франк.

– Да. Понимаешь, этот детский дом вовсе не… я хочу сказать, он лучше, чем я ожидала, – ответила она несколько секунд спустя.

– Это правда.

– Ты знаешь, что я?..

– Что ты выросла в сиротском приюте? Знаю. Да и как не знать, когда Питер в тот день орал об этом на весь офис.

– Да, – сказала она. – Конечно.

– Я сам вырос в одном из домов доктора Барнардо[31]. Мой отец умер, когда я был маленьким, а мать не могла заботиться обо всех нас. И потому она отдала меня и моего младшего брата в детский дом. Четырех старших оставила с собой.

– Я тебе сочувствую, Франк.

– Я был маленьким, но до сих пор помню этот день. Им пришлось вырывать меня из ее рук. Я лягался и кричал, как банши[32]. – Он принялся возиться с пряжкой на футляре для камеры. – Я не люблю говорить об этом. Думаю, в Америке не лучше. У людей появляется такое выражение лица, когда они узнают об этом.

– Верно. Ты потом видел ее?

– Нет. Она умерла, когда мне было десять или одиннадцать. Но это уже случилось, когда я давно оставил надежду ее увидеть.

Руби кивнула.

– Я помню это чувство. Хотя моя мать умерла и монахини не переставали напоминать мне об этом, я все еще надеялась. А потом, в один прекрасный день, я просто оставила это.

– Оставила надежду?

– Да. Ужасная вещь, если подумать. Чтобы такой маленький ребенок чувствовал такое невыносимое отчаяние.

Франк кивнул, и несколько минут они оба молчали.

– Время от времени в приют приезжали люди, – начала Руби, когда полузабытые воспоминания переполнили ее. – Семейные пары хотели усыновить ребенка. Они ждали в приемной, и монахини выводили им нескольких детей для знакомства. Когда я стала постарше, я спросила одну из монахинь, которая была подобрее, почему меня никогда им не показывают. Я уже успела сообразить, что я далеко не красавица, и думала, что именно это она мне и скажет. Но она сказала…

Франк взял Руби за руку, и уверенность его прикосновения, дружелюбие, исходившее от него, помогли ей продолжать.

– Она сказала, что моя мать была падшей женщиной. Шлюхой, как она сказала, хотя я знала, что мать работала горничной в отеле. Я помню ее в форме горничной, помню, как она уходила на работу. Поэтому я знала: сестра Джоан говорит неправду.

– А кто присматривал за тобой, когда мать была на работе?

– Не знаю. Я не помню никого рядом. Может быть, она оставляла меня одну. В той комнате, в которой мы жили. Но я, вероятно, каким-то образом понимала, что не должна плакать…

Она остановилась на этом, потому что не была уверена, что голос не изменит ей. Она сжала руку Франка и улыбнулась ему лучшей своей улыбкой.

– Сегодняшний детский дом далеко не идеален. Да и не бывает идеальных детских домов, – сказала она. – Но дети… мне показалось, что они вполне счастливы.

– Мне тоже так показалось.

– Ты видел их лица, когда появился рождественский дед? Вот тогда я поняла, что с ними все в порядке. Что о них заботятся.

– Как поняла?

– Они все еще верят. Все эти улыбающиеся, доверчивые лица… эти дети каким-то образом, несмотря ни на что, верят.

Беннетт появился снова в начале нового года, вошел в офис «ПУ», когда Руби уже собиралась уходить домой.

– Привет, Руби.

– Привет, – сказала она, вдруг почувствовав себя неловко, хотя и сама не понимала, откуда взялось это чувство. – Вы вернулись.

– Вернулся. Вы свободны? Пообедаем вместе?

– Нет. Я имею в виду – да, но я просто не одета подходящим образом.

– Я думал, мы можем сходить в кафе «Победа». Посмотреть, что у них есть в сегодняшнем меню.

– Я с удовольствием.

– Хорошо. Я только загляну к Качу, перед тем как идти. Это всего минута.

Когда они выходили из офиса, на улице уже потемнело, но луна в небе стояла полная и яркая, она проливала достаточно света – по крайней мере, для привыкших к затемнению глаз Руби – чтобы можно было разглядеть детали уличного ландшафта во всех подробностях.

Беннетт не повернул налево – он помедлил, глядя через плечо на руины церкви Святого Брайда, и спросил:

– Не возражаете?

– Если мы зайдем? Ничуть.

Хотя шпиль церкви высоко поднимался над ними, церковь внизу представляла собой пустое пространство. Крыши не было, она сгорела в тот же день, что и отель «Манчестер», а в нефе не осталось ничего, кроме голого, покрытого сажей камня.

– Все говорят о том, что собор Святого Павла устоял, – сказал Беннетт, когда они подошли к огороженным забором руинам, и обвел их взглядом. – Но во время Блица было уничтожено, кажется, шестнадцать реновских церквей. Вы только посмотрите сюда.

– Вы сюда приходили до бомбежек?

– Много раз. Я человек далеко не религиозный, но мне нравилась эта церковь. И это только один из примеров того, что уже было и еще будет уничтожено. Когда эта война закончится, Европа превратится в огромное кладбище.

– Но это только здание, Беннетт. Я не знаю… Я не чувствую такого уж отчаяния. Совсем другое, когда погибают люди. Столько уже погибло. Столько народу страдает и голодает.

– Я согласен. Беда в том… никто не помнит человеческих страданий прошлой войны. Я уж не говорю о том, что горе всех нас поставило на колени. И не имеет значения, что мы поклялись тогда: эта война положит конец всем войнам. И вот, пожалуйста, четверть века спустя мы снова воюем, мы все забыли. Вся скорбь смыта в небытие вместе с нашими воспоминаниями.

– Война не будет продолжаться вечно. Вы знаете это. А когда она закончится, можно будет создать новые воспоминания. Счастливые.

– Хотелось бы мне поверить в ваши слова. Хотелось бы…

– Нам пора, – сказала она, хотя ей и не хотелось прерывать его.

– Да, вы правы. Хватит мне разглагольствовать. Я приехал на мотоцикле – вы не возражаете?

– Нет, – сказала она, хотя мотоцикл немного пугал ее. В то же время ей хотелось сесть у него за спиной, обхватить его за талию, почувствовать тепло его тела.

Джимми и Мария радостно приветствовали их, а их еда – в точности такая же, как в день ее приезда в Лондон – была превосходной, как и тогда.

Руби рассказала ему о Рождестве с Тремейнами, Качем и дядей Гарри, как они разделались с тушеным кроликом и с – ужас ужасов – бузиновым вином, выпив его в честь короля, так как в винном погребе Гарри ничего другого