– Он подбил их надеть спортивную форму, – пояснил Тарек.

– Ох, сестра! – воскликнула мисс Шариф, подскочила ко мне, пребольно ударила книгой по голове и снова взвизгнула: – Ох, сестра!

И меня тут же потащили в кабинет мисс Бадави.

Вечером, когда я вернулся с футбола, Роксана заметила у меня сзади на ногах синие пятна. Сам-то я никогда никому не пожаловался бы. Она попыталась стереть их ладонью, не получилось, тогда она в ужасе выбежала из комнаты и сообщила обо всем моей маме. Мама немедленно пришла и потребовала объяснений. Взволнованное лицо Роксаны и слезы, с которыми я рассказывал об утреннем происшествии, видимо, заставили маму подавить тревогу; едва я залез в ванну, как мама опустилась на колени рядом с Роксаной, и обе женщины принялись вместе меня купать, орудуя мочалкой так бережно и осторожно, что я почувствовал себя раненым солдатом, которого перевязывают две юные монахини.

Отец расстроился и за ужином никак не мог решить, на кого ему злиться, на школу или на меня.

– На этот раз они хватили через край, – сказала мама.

– Нет, на этот раз он хватил через край. Оскорбил их религию, а если он оскорбляет их религию, то и мы ее оскорбляем, а если мы оскорбляем их религию, нас арестуют, посадят в тюрьму, лишат всего и выдворят из Египта. Еще не хватало, чтобы мое имя трепали в мухафазе. Теперь понимаешь?

– И понимать не хочу.

На следующее утро, пока отец после зарядки принимал душ, мама попросила мосье Полити поскорее надеть пиджак, велела Абду сказать водителю автобуса, что сегодня я в школу не поеду, мы в спешке спустились к подъезду, и мама приказала Хасану, водителю моего отца, отвезти нас в ВК. Мы приехали минут на двадцать раньше первого школьного автобуса, пансионеры еще не закончили завтрак. Мама сказала: вылезай из машины. Недоумевающий Полити (его мускулистая грудь распирала пиджак, и в целом он смахивал на телохранителя какого-нибудь гангстера, разве что без галстука) направился за нами.

Мама привела нас прямиком в кабинет мисс Бадави, который запомнила с прошлого визита. Попросила Полити постоять в коридоре. Мы постучали, нам велели погодить; когда же наконец мисс Бадави открыла дверь, по ее приветствию было ясно, что нас, в общем, ждали. В выверенной улыбке директрисы не было и тени раскаяния – скорее, сдержанное бюрократическое сочувствие родителям непослушных детей, наказываемых для их же блага. Мама английского не знала, а потому попросила меня передать мисс Бадави, что она желала бы знать, что произошло.

– Вчера? – уточнила директриса.

Я кивнул.

Мисс Бадави долго распиналась о правилах школы, время от времени делала паузы, чтобы я перевел ее слова, и не спускала с меня испытующего взгляда, пока я старался передать маме директрисину версию моей провинности. Мама кивала после каждой фразы, хотя вряд ли что-то понимала из моего сумбурного рассказа. Нам не впервой было изображать беседу ради посторонних. Наконец мама перебила:

– Я знаю, я всё понимаю, скажи ей, что я понимаю, – и, не успел я опомниться, как мама развернула меня спиной, продемонстрировала мисс Бадави лиловые полосы на моих ногах и по очереди коснулась каждого рубца, приговаривая: «Посмотрите на это, и на это, и вот на это», – с тем же презрением, с каким разворачивала платье и предлагала портному взглянуть на этот вот изъян, и на этот огрех, и на пятно, оставленное растяпой-подмастерьем. Мисс Бадави подняла брови, точно лавочник, не желавший принимать обратно брак на том основании, что купленный товар возврату не подлежит.

Я пять минут таращился на этот предмет, не понимая, что, собственно, вижу. В углу за креслом мисс Бадави стояла палка. Так вот это оружие, вот эти ребра, что причиняют самую сильную боль: сейчас все это выглядело совершенно безобидно.

– Да, но скажи своей матери, мы не можем гарантировать, что больше никогда не возьмемся за палку. Скажи ей.

Я передал маме: они не могут гарантировать, что больше никогда не возьмутся за палку. Мама кивнула. Неужели отступит? Директриса принялась по новой излагать школьные правила, я перевел ее рассказ и очередной мамин вопрос, страшась, что мама в итоге сдастся.

И тут раздался леденящий душу вопль. Мама орала во все горло, как на лавочников, слуг и коммивояжеров. В патио прибежали садовник со сторожем и заглянули в окно.

– Скажи ей, разве она не знает, что это больно? – мама указала на трость.

– Она спрашивает, знаете ли вы, что это больно, – произнес я.

– Ну разумеется, это больно, – ответила мисс Бадави с той же улыбкой, с которой открыла нам дверь, хоть мамин вопль и смутил ее. «Мы можем обсуждать это сколько вам угодно, – читалось на ее лице, – но извинений от школы вы не дождетесь».

Эта-то улыбка – жутковатая, надменная, полная ненависти, с которой мисс Бадави когда-то обозвала меня «собакой арабов» и которая промелькнула по ее лицу, когда она спросила, хочу ли я, чтобы меня отлупили в школьной форме или в спортивной, – эта-то улыбка и убедила маму, что надеяться не на что и она приехала зря.

Мама среагировала так молниеносно, что, когда все произошло, мисс Бадави по-прежнему улыбалась.

– Не смейте так улыбаться при мне, только не при мне! – так громко выкрикнула мама, что в тот день, наверное, ее голос слышала вся школа. Директриса, скорее изумившись, чем обидевшись, схватилась за щеку – то ли не веря в произошедшее, то ли чтобы прикрыть наливавшийся краской отпечаток пятерни.

– Да что же это, что же это такое? – пробормотала она по-арабски.

Мама схватила сумочку, которую поставила на стол мисс Бадави, и велела мне: «Идем».

На полу у двери валялась шпилька мисс Бадави. Я легонько отодвинул ее ногой.

– Я сообщу о вас в мухафазу, – пригрозила мать.

Мы вышли из кабинета мисс Бадави; в коридоре стояли мисс Шариф и мисс Гилбертсон. Мама впилась взглядом в мисс Гилбертсон, проворчала «Sale putain»[111] и сплюнула.

Я сказал, что не хочу забирать вещи ни из парты, ни из шкафчика. Мы пошли прямиком к машине, которая ждала нас на другом конце двора. С тех пор ноги моей не было в ВК.

Домой мы добрались менее чем за двадцать минут, еще толком не опомнившись от утренних потрясений. Узнав о случившемся, отец пришел в неистовство. Обругал маму, распек Хасана и мосье Полити, велел никогда больше не слушать ее приказов.

– Да какая разница, все равно наши дни здесь сочтены, – заключил он.

Через несколько недель отец урезал часы мосье аль-Малеку. Мол, летом детям нужен отдых. Однако же, сравняв количество занятий мосье аль-Малека и синьора Далль’Абако, отец впервые признал, что, возможно, арабский не так уж важен и мы не останемся в Египте навсегда.

От ВК после инцидента не было ни слуху ни духу. Табель у меня был аховый: по истории Египта, которую читали по-арабски, мне и вовсе поставили «ноль». Отец не понимал, как я умудрился срезаться, и решил меня наказать. Неделю никакого кино. Но потом забыл про свой запрет и нарушил его в дождливый вечер, когда было совершенно нечем заняться, кроме как пойти в кино.