Но этим все и ограничится.

Палач Самуэля, Якоба и Циммермана бесследно растворится в пространстве, а Ньеман с Иваной так и не смогут установить, что им двигало.

Убийца преследовал фанатиков, которые в ответ так же безбоязненно прибегали к жестокости. И в этом беспросветном мраке полицейские пришли к соглашению: в первую очередь нужно раскрыть их тайну, в чем бы она ни крылась — во фресках, в прошлом этой секты или в незаконной практике самозваного паталогоанатома.

Пока молодая славянка принимала душ, Ньеман размышлял. Не о расследовании — о ней.

Он чуть было не потерял ее, и теперь, даже сам того не сознавая, связал это с прошлым. С той ужасной смертью, которую однажды уже пережил, которая настигла его в русле горной речушки Гернона[117].

Оценивать случившееся можно было двояко.

Ивана стала его подопечной. Впервые он спас ее, когда она убила своего мерзавца-сожителя, застав его со шприцем в руке: он собирался вколоть дозу героина их родному четырехлетнему сыну. Вторично он спас ее, заставив пройти курс лечения от наркозависимости, затем сдать экзамены на бакалавра[118], после чего послал в Канн-Эклюз[119], в школу офицеров полиции. И наконец, он спас ее от убийственной скуки в комиссариате Версаля, предложив перейти к нему в Центр по борьбе с особо тяжкими преступлениями.

Он считал, что там для нее самое подходящее место.

Однако во всем этом была и скрытая сторона.

Действуя таким образом, Ньеман спасал не только Ивану, но и самого себя. Майор вернулся из ада — ада преступников, но также и своего личного — потайного, запретного, отмеченного беспредельной жестокостью, и с помощью Иваны он обрел свой путь, свое жизненное оправдание. Это она, возникнув в жизни Ньемана, вытащила его из бездны, помогла возродиться.

Ньеман сидел в коридоре жандармерии и улыбался про себя, растроганный шумом воды за дверью душевой. Он воображал, как его подопечная — тоненькая мраморная фигурка в стиле Дега — смывает с себя остатки липкого виноградного сусла, обретает первозданную белизну. И был счастлив.

Теперь Ивана снова рядом с ним, и они снова пойдут в бой вместе, бок о бок. Опасность сместилась — отныне они будут сообща «терроризировать террористов», как говаривал старый добряк Паскуа[120].

Именно так: коп, стареющий, но все еще не утративший быстрой реакции, и заботливо взращенная им молодая ученица.

— Я готова.

Подняв глаза, он обнаружил ее перед собой, облаченную в тряпки, которые нашлись в жандармерии, то ли кем-то забытые, то ли реквизированные, а может, снятые с самоубийцы. Красная куртка с тремя белыми полосками на каждом плече, черные треники и сильно изношенные «аэродинамические» кроссовки. Все вместе более или менее подходило к ее хрупкой фигурке и острому личику, сейчас раскрасневшемуся от горячего душа.

— Ну что, пошли? — нетерпеливо сказала она.

И, схватив протянутую кобуру, сунула туда «Зиг-зауэр SP 2022»[121], предварительно загнав пулю в ствол; Ньеман, который раздобыл для нее этот пистолет, понадеялся, что она все-таки поставила его на предохранитель.

Сыщик глядел, как Ивана это проделывает, и у него сжималось сердце. Сейчас она походила на гранату с выдернутой чекой, готовую взорваться. У нее убили приятеля. Ее чуть не утопили в тоннах виноградной жижи. А что касается душевных переживаний, то выяснилось, что ей лгали, что ее предали, растоптали ее надежду обрести хоть малую толику душевного покоя среди этих истово верующих людей. И теперь Ивану подстегивала свирепая жажда мести. Ньеман понятия не имел о том, как им действовать дальше, но не осмеливался признаться ей в этом. Была полночь, они находились на дне пропасти, в жерле раскаленного вулкана. И что у них было в активе? Четыре трупа, фанатичка во главе целого эскадрона смерти и убийца, который мстил Посланникам и которого активно разыскивали те, кому он угрожал. И все это происходило под самым носом у полицейских, но — без их участия. Он уже собрался было разъяснить ситуацию этой маленькой фурии, как вдруг позвонила Деснос, и ее сообщение позволило ему сохранить лицо.

— Я нахожусь в мэрии Бразона.

Ньеман, хоть убей, не мог вспомнить, какие приказы он ей отдал.

— Что ты там делаешь?

— Иду по следу Циммермана.

— Ты что — ищешь его свидетельство о браке?

— Похоже, я раскопала правду.

— То есть?

— Приезжайте. Я вам кое-что покажу. Так будет проще.

Мэрия была в двух шагах, но они все же сели в машину: Ивана еле держалась на ногах. Она ни словом, ни стоном не пожаловалась на пытку, перенесенную в чане, но было видно, что ее тело слабее, чем дух.

На улицах Бразона пахло гарью, в воздухе летали хлопья пепла. Рыжее небо над крышами не оставляло сомнений: на склонах долины горело множество костров. Ньеман вел машину на малой скорости, слушая Ивану, которая слабым, почти беззвучным голосом рассказывала о недавно пережитых часах. Особенно подробно она описала странную больницу Диоцеза, где содержались ненормальные дети секты: судя по всему, их было там немало.

Майор внимательно слушал ее. Вот оно — блестящее подтверждение его гипотез, а также объяснений Антуана. Спариваясь только между собой, Посланники создавали нечто вроде «чистой» расы и при этом производили на свет больных, уродливых детей. Кто же пользовал этих несчастных малышей? Конечно, Патрик Циммерман; однако Ивана никогда не слышала от адептов инцеста упоминаний о нем. И архивы бразонской мэрии также не содержали никаких сюрпризов на этот счет. По крайней мере, те, что были доступны широкой публике.

Все тот же зал в подвальном помещении: оштукатуренные стены, запыленные плафоны. Ряды полок, гнущихся под тяжестью тысяч туго набитых папок. И только одна любопытная деталь: не все они были одинакового цвета. В течение многих лет служащие явно использовали любые обложки, попавшиеся под руку, — красные, синие, зеленые, — притом без всякой системы, как придется. И даже в здешнем воздухе витал, словно неясная угроза, запах гари.