Ньеман и Ивана прошли между стеллажами — сторож вручил им ключи и ушел, ему не терпелось лечь спать. Стефани Деснос они обнаружили в дальнем конце зала, в углу, занятом всего одним длинным столом. Она стояла перед штабелями папок, из которых выбирала отдельные листы.

Майор давно уже не видел Стефани при свете и был поражен ее побагровевшим лицом: казалось, у нее внутри горит электрический фонарь. Наверняка это было следствием холода, стресса — или возбуждения от важной находки.

Ньеман в нескольких словах познакомил женщин. Он ожидал, что это выльется в дуэль амазонок, но ошибся. Они с первого же взгляда поняли друг дружку и заключили молчаливое соглашение на основе женской солидарности (давно пора было приструнить его — этого старого лысого козла!).

Ньеман невольно отметил контраст — не между женщинами, а между ним с Иваной и Деснос. Стефани сняла свою парку и осталась в толстом синем пуловере. Рядом с ней они оба напоминали пару бродячих собак: он — весь в грязи, Ивана — одетая как бомжиха, в куртке и штанах из разных комплектов.

— Ну, что ты тут нарыла?

Деснос отстранилась и обвела рукой документы, разложенные на столе:

— Смотрите сами.

— Слушай, мне сейчас некогда разгадывать кроссворды.

Стефани вздохнула:

— Это свидетельства о смерти. Все они подписаны Патриком Циммерманом.

— Ну и что? — спросил Ньеман, подходя к столу.

— В большинстве случаев речь идет о детях младше тринадцати лет. О детях Посланников.

Ивана сообразила быстрее Ньемана, схватив один из документов:

— Это наверняка те дети, о которых я вам рассказывала.

Деснос вопросительно взглянула на них, и Ньеман кивнул своей подчиненной, разрешая говорить. В нескольких словах Ивана рассказала о посещении тайной больницы Диоцеза и о проблеме рецессивных болезней.

Ньеман, в свою очередь, просмотрел несколько свидетельств: все больные, как ни странно, носили немецкие фамилии.

— Если эти детишки были больны, — заключил он, — нет ничего удивительного, что они так недолго прожили. Кстати, это подтверждает еще и тот факт, что Циммерман был их «семейным врачом».

— Разумеется. Только посмотрите внимательно на даты смерти.

Ньеман все понял лишь на пятом свидетельстве.

— Они всегда умирали в ноябре, — подтвердила Деснос. — Циммерман не только лечил этих детей. Он подвергал их эвтаназии[122].

Ньеман пристально взглянул на нее: истинная Mater dolorosa[123]. Слезы бежали у нее из глаз, усеивая пуловер блестящими бусинками. Казалось, она не замечает этого: просто горюет по этим несчастным.

Итак, Посланники избавлялись от своих неполноценных детей. Исступленно следуя высшей цели — генетическому усовершенствованию родословного древа своей секты, — они беспощадно отсекали от него больные побеги, уничтожали последствия своих кровосмесительных браков.

Но тогда почему не убивать их сразу, при появлении на свет? Ведь женщины рожали в Диоцезе и никакая светская власть не вмешивалась в их опыты «улучшения породы». Разве трудно было найти какого-нибудь услужливого парня, готового исполнять эту адскую работу? Какого-нибудь мерзавца вроде Патрика Циммермана…

Но нет: они ждали, когда дети вырастут, созреют. Более того, они шли на риск, всегда уничтожая их в один и тот же месяц. Почему?

Ньеман с усилием проглотил слюну; ему было трудно дышать, трудно соображать, словно его мозг атаковали полчища злобных насекомых и ядовитых пауков.

— Это привязано к сбору винограда! — внезапно сообразила Ивана.

Хрупкая, но решительная, она уже пришла в себя и стала прежней — готовой к схватке. Как и Ньеман, она проявляла силу духа именно в самых жутких обстоятельствах.

— В конце сезона, — пояснила она, — они уничтожают гнилые, ни на что не годные грозди. И точно так же обходятся со своим потомством. Отсекают ненормальные, бесплодные отростки, чтобы возобновить работу в новом сезоне, более совершенном, очищенном от скверны. Лучшее вино Посланников — это их дети.

Ивана попала в самую точку, но сейчас, как и прежде, у них не было ни малейших доказательств. И предъявить Посланникам такое обвинение значило попросту оскандалиться. Дети, умиравшие каждый год в одно и то же время?

Посланники, конечно же, найдут этому объяснение, сославшись на доктора, который уже мертв, а значит, ему можно приписать что угодно.

Ньеман вновь сравнил себя с мотором, который работает вхолостую, чихает, взревывает и тут же глохнет. Всякий раз, как возникал очередной важный элемент и казалось, что машина следствия вот-вот тронется с места, все вдруг обрывалось — за отсутствием топлива или энергии. И тем не менее даже в этом маразме они приближались к убийце.

Итак, в Диоцезе убивали детей.

И это являлось убедительным мотивом мести.

Видимо, родители больше не хотели играть в эти игры, называемые евгеникой[124], и решили устранить пособников зла.

В этот момент у Стефани Деснос зазвонил мобильник. Она молча прослушала сообщение. Ее багровое лицо не выражало никаких эмоций. Через несколько секунд она протянула телефон Ньеману:

— Это вас.

— Меня? — удивился Ньеман, но уже через мгновение узнал голос.

— Я нашел код, который ты искал, — сообщил Аперги.

— А именно?

— А именно то, что скрывают фрески.

— Посланники Господа не любят изображения. Они против картинок. Бог невыразим. Бог невидим.

Ивана с любопытством разглядывала человека, который говорил с Ньеманом, высокомерно игнорируя ее и Деснос. Еще один чертов женоненавистник, переодетый монахом, — а может, наоборот, бабник. Она даже не была уверена, что он принадлежит к какому-то ордену, — взять хоть его меховую шапку и бороду, какие бывают у садху.

— Эти истории с фресками никак не сочетаются с их культом. Совсем никак. И поэтому я занялся единственным, что интересует Посланников, — незримым.

Казалось, человек, которого звали Эрик Аперги (он же Антуан) дает полную волю своему голосу — так свободно, без малейших усилий, он сейчас изъяснялся. Ивана не могла оторвать взгляда от его ногтей, черных как сажа. И в то же время его пальцы были унизаны перстнями, напоминавшими о базарах Гоа.