«Слушая “Рогульку”, я не могла не думать о недавно покинутом мной Ленинграде, о страшной жизни под ежедневным обстрелом, и мне, честно говоря, было совсем не до смеха. И я сказала, что, может быть, не надо было писать эту “Рогульку”. Что сама по себе история, конечно, забавная, но уместно ли обращать в шутку в общем-то горькое, трагическое происшествие? Ведь рассказ будут читать наши бойцы. Что они скажут?

Он очень рассердился. Сказал, что я ничего не понимаю. Он сам воевал и хорошо знает, как смех, веселая шутка необходимы на фронте. Смех скрашивает тяжелый окопный быт, отвлекает от грустных мыслей, поднимает боевой дух и так далее. Короче говоря, я прослушала целую лекцию о смехе на войне.

Вообще, когда он сердился, он вдруг начинал говорить очень четко, размеренно, как бы чеканя каждое слово. Как бы вдалбливая в тебя свое несогласие. Однажды я завела разговор о том, что сейчас нет тех людей, о которых он писал в двадцатые годы, что люди сильно изменились. И только он стал “чеканить” слова, как неожиданно погас свет. Я вызвала электротехника. Пришла женщина лет примерно тридцати. Смотрит в заявку: “Зощенко?.. Это какой Зощенко? Я думала, писатель Зощенко умер. Вы предок писателя Зощенко?” Михаил Михайлович аж заикаться стал: “Какой это… предок? Я и есть… писатель Зощенко”. А она так недоверчиво на него смотрит. Так и читаешь в ее глазах: дескать, как это может быть? Пушкин умер, Гоголь умер, а почему же Зощенко жив? Разве бывают живые писатели?.. Словом, Михаил Михайлович страшно разнервничался и ушел к себе в комнату. А когда эта женщина ушла, сказал, как и до ее прихода, четко выговаривая слова: “Вот видишь? Ты говорила, что не осталось людей с тех двадцатых годов. А ведь она — техник. И, наверное, со средним образованием. А уровень?..”»

Зощенко считал, что он доказал, будто старые его дикие и необразованные герои еще живы, и значит, прежние рассказы не устарели — и «Рогулька» годится. Но твердо убежденная в своей правоте, Лида стояла на своем.

Но относительно главной его книги, которую Зощенко писал в Алма-Ате, она всегда поддерживала его:

«Когда я приехала, Михаил Михайлович писал киносценарий “Трофим Бомба” (позже он был напечатан под названием “Солдатское счастье”) и одновременно работал над своей “главной книгой” — “Перед восходом солнца”. Он очень много над ней сидел, дорожил каждой свободной минутой. Просто изнурял себя. Потом я не раз слышала от самых разных людей: Зощенко, мол, сам виноват, что попал под разгром; с чего это он вдруг во время войны занялся “самокопанием”?

Слышать подобное для меня всегда было невыносимо. Какое там самокопание! Своей книгой он хотел помочь людям. Научить их, сообразуясь с собственным опытом, регулировать свою жизнь. Он понимал, что книга его — не ко времени. Но что ему было делать? Он говорил, что у него плохое сердце и он страшно боится умереть, не закончив книгу».

И боль в сердце, конечно, не становилась меньше от того, что Зощенко все яснее понимал — он опять пишет «скандальную книгу»! Понимал, конечно, и «несвоевременность» своего труда. Кто еще в войну посмел бы писать о таком «сугубо личном», казалось бы? Но чаще всего именно «сугубо личное» сохраняется в веках, а «общественное» уходит вместе с очередным обществом. «От литературы в веках сохраняется лишь гротеск», — сказал Марсель Пруст, и, думается, он прав. Скажем, «Дон Кихот» — отнюдь не «типичный представитель», а сумасшедший, преследуемый окружающими, и он остался на века. В своем роде таким «сумасшедшим, преследуемым окружающими» оказался и Зощенко. Возможно, он проиграл в том времени, но он один из немногих, кто имеет шансы остаться в вечности. Он понимал «несвоевременность» своей книги. Но рукопись «жгла». Это знакомо каждому писателю — узнать «цену» своей рукописи во что бы то ни стало… пусть даже ждут унижения и преследования!

Зощенко стал рваться из Алма-Аты. Такой идеи, чтобы собрать знаменитостей, оказавшихся здесь, и прочесть им написанное, у него не возникало. Страшно! Пусть оценят где-нибудь там… в Москве. И там «оценили»!

Так получилось, что большая беда Зощенко началась с удачи. В конце апреля 1943-го Зощенко вызывают в Москву, аж в ЦК ВКП(б), и предлагают высокую должность главного редактора «Крокодила». Главным редактором стать Зощенко отказывается, но входит в редколлегию журнала. Это дает ему возможность остаться в Москве и даже поселиться в гостинице «Москва», недалеко от Кремля. Очевидцы пишут, что в тот год, после нашей победы в Сталинграде, настроение у людей стало меняться, начал появляться вкус к жизни, и сама Москва, и гостиница «Москва», куда начинает стекаться вся культурная элита, становятся модными — возникает активное общение, ощущение некоего «ренессанса». И Зощенко чувствует — наступил подходящий момент «показать» свою книгу. Вдруг на фоне «общего подъема» удача выпадет и ему. Он живет в номере лучшей гостиницы, среди знаменитостей, которые приняли его появление так тепло… «Так что, чего же особенно ждать?» — как говорит в рассказе Зощенко сапожник Снопков. И Зощенко взял и сделал: сдал свою рукопись «Перед восходом солнца» в журнал «Октябрь». В мае он заканчивает седьмую главу. Читает готовые главы в «своем кругу» — Н. Тихонов, В. Шкловский… Отзывы одобрительные. Среди многих «экспертов», кому рукопись посылалась на отзыв, был брат-«серапион» Константин Федин — и отзыв он дал положительный!

Зощенко отнюдь не новичок — «ходы» знает. Заручается поддержкой академика А.Д. Сперанского, одного из самых авторитетных патофизиологов, который прекрасно к Зощенко относится. Главы книги вместе с отзывом Сперанского читают в Ц.К. Зощенко заканчивает восьмую и девятую главы.

Авторитет его и сейчас высок. Он выступает в московском Союзе писателей на творческом совещании «Сатира и юмор в дни Отечественной войны», ему есть что показать — сценарии, книжечки с его фельетонами и антифашистскими рассказами. В журнале «Октябрь» (№ 6–7) выходят первые главы повести «Перед восходом солнца».

Он пишет Лидии Александровне Чаловой, самому близкому в тот момент человеку:

«…Ты хотела получить от меня большое письмецо. Вот, изволь. Напишу обо всем по порядку. Жизнь тут весьма сложная, и чтобы не сбиться (написал было — спиться), буду писать по параграфам.

1. Еда. Первый месяц я тут ни черта не получал. Нужна была прописка (постоянная). Без этого карточек не давали. Дали только хлебную (командировочную) и обед в Союзе. Обед приличный, весьма обильный. Так что при моем аппетите мне хватало его на целый день. Баночки масла, что я вез из Алма-Аты, мне хватило на месяц. Так что с питанием было удовлетворительно. Еще шлялся по гостям (тут в гостинице почти весь Ленинград). В гостях тоже кормили. Сейчас дали два пайка, кроме обеда. Получил всякую муру — фасоль, масло, печенье, консервы и т. д. Дали без прописки. Следующий месяц как-то, вестимо, придется прописаться. Гостиница нас прописывает временно.

2. Комната. Через месяц стали из гостиницы выгонять. Выгоняют всех, кто живет больше 1–11/2 мес. А так как я приехал не по доброй воле, я вызван (и я упирался), то кто-то кому-то сообщил, и мне разрешили находиться в гостинице сколько вздумается. Честь невелика. Но здесь удобно. Свет и даже горячая вода. И одеяло. И белье. При моем нищенском хозяйстве — это необходимо. Что будет дальше, неизвестно. Кинокомитет грозил, что даст квартиру. И в ЦК тоже об этом говорили…